Метро. Трилогия под одной обложкой

Странно, как они держались на ногах – ясно казалось, что никаких сил в этих худых палках быть не может. Но держались не все – то и дело приходилось спотыкаться о что-то сдавшееся, ботинки вступали в мягкое – может, в животы? – и скатывались на твердом и округлом. Но ни о чем другом, кроме грибов, живые плакать уже не могли.

Направление было угадать легко: все головы в туннеле были повернуты в одну сторону. И между ревом они тихонько распевали слово «Комсомольская».

Они двинулись вместе со всеми и сквозь всех – к Комсомольской. Навстречу им были одни затылки. Стриженые, простоволосые, обритые, серые и белые. Как будто тут без лиц люди обходились.

Артем обернулся – и увидел, как из потолка солдатиком в волны ныряет одна черная фигура в орденской балаклаве, за ней еще одна. Летяга не стал выполнять приказа, но другие ослушаться не могли. Буруны проглотили ныряльщиков; сейчас они поплывут искать Артема, чтобы его утопить.

Он удвоил усилия, пошел на полусогнутых, чтобы его черная форма спряталась за чужими бурыми плечами; и остальных одернул.

Говорить между собой было нельзя: плач и рев человеческого моря все скрадывали, получалось только открывать и закрывать рот без звука. О чем бы ни хотелось сказать, получалось про грибы.

Пробились на Комсомольскую. Радиальную, красную.

Снизу, с путей посмотрели на нее – огромную, торжественную и страшную.

Станция чем-то походила на Библиотеку имени Ленина: тоже была высокая, как двухэтажная, и уже совсем какая-то нездешняя – своды прямоугольные, никаких скруглений, колонны высоченные, античные, с завитыми пшеничными колосьями, упирающимися в потолок.

Она вся про хлеб была, про самое важное, эта станция: храм урожая у безбожников. Колонны облицованы бурым мрамором в красных брызгах, стены у путей – кафелем, как в пыточных, а колосья под потолком из бронзы отлиты, как мечи.

Толпа стояла и на платформе, и на путях; те, кто были на путях, хотели взобраться на платформу – а те, кто держался на платформе, старались не упасть на пути. И все перли, распевая грудным стоном голодный гимн, куда-то дальше, вперед. Станция была в полумраке; сверху падали, рыскали по белым и голым черепам-гребням фонарные лучи, как если бы искали в бурной воде спасшихся после кораблекрушения.

Артем задрал голову.

У Комсомольской был второй этаж – балконы, которые опоясывали всю станцию метрах в четырех над платформой. И эти балконы пока не затопило. Там стояли только красноармейцы с автоматами, оперев для удобства стволы о балюстраду. Но в кого им было целиться? Не во всех ведь сразу?

Между бойцов были расставлены офицеры; что-то они пытались кричать в громкоговорители, но толпа своим рокотом забивала и их электрический надрыв.

По плечам, по головам, друг по другу, закарабкались Артем с остальными на платформу. Снова оглянулся назад – и отметил черные шерстяные лица в толпе. И они его, черного, отметили.

Присел, потея. Все раны его разом заговорили: плечо дырявое, разбитое колено, исстеганная спина. Говорили: все, хватит. Остановись, останься.

Впереди завиднелось то, куда все так отчаянно хотели.

Посреди зала спасательным трапом в людей опускалась широкая мраморная лестница с балконов. По краям зала были еще две – но обе снесены и замурованы. И только из серединной оставался подъем – и переход на Кольцевую линию. На Ганзу. Туда и ломила толпа.

На ступенях в три кордона стояли пограничники; на переносные ограждения была навинчена колючка, а на промежуточной площадке в обе стороны из заботливо устроенного гнезда щерились пулеметы. Хода наверх тут не было оставлено никакого.

– ГРИБООООООООООВ!!! – ревела станция; вся линия, кажется, ревела.

Матери со свертками на руках – у кого молчаливыми, у кого еще визжащими. Отцы с лупоглазыми испуганными детьми на шеях – повыше, повыше, чтобы мертвые не поставили подножку, не утянули к себе на пол, на дно. Все хотели к лестнице, к ступеням. Все знали, что тут им не дадут никаких грибов. Им всем надо было на Кольцевую линию, другой дороги к жизни не оставалось.

Почему еще не обрушилась толпа на тонкие заборы, в сущности – простой воздух в обрамлении трубочек и проволочек? Люди уже давили, подступали к шипам, облизывались на них и на красноармейцев. Те махали на голодных прикладами, но красная черта пока не была переступлена ни с одной стороны, ни с другой.

Как такая прорва народа собралась на Комсомольской? Мешали ли им уйти со своих станций дальше по линии – и что стало с теми, кто хотел помешать? Неизвестно; но из туннеля они все прибывали, продолжали забираться по чужим плечам на платформу, набиваться тесней и тесней – по три, по пять, по семь душ на метр.

Это все должно было прорваться вот-вот; мыльная пленка эта между солдатами и людьми. Песчинки-секунды последние дотекали до этого, до взрыва атома.

Тут было чудовищно душно, и жар стоял, как в плавильне – неоткуда на станции Комсомольская было взять кислорода всем, кто сюда пришел. Люди дышали часто, мелко – а от воды, которую они из себя выдыхали, на станции стояло марево.