Но он был неумолим: он настаивал, он повторял: — Что бы ни было, я имею право знать. Я требую.
Ей пришлось уступить. Она призналась, что вот уже больше года ее мучит ноющая боль внизу живота. Эта боль все усиливается, и теперь ей страшно.
— Но послушай, Мари! — воскликнул он, пораженный. — Отчего же ты не покажешься врачу?
— Ох, нет, только не это. Я трусиха. Видишь ли, моя мать умерла от… — она остановилась. Он мог только догадываться о том грозном слове, которое она не в силах была выговорить.
— И ты все время скрывала от меня?
— Ты был счастлив, Ланни, и я не хотела нарушать твоего счастья.
— Любовь моя! — воскликнул он. — Ты запустила болезнь, теперь может быть уже поздно!
— Какой-то голос с самого начала подсказывал мне, что уже поздно.
— Глупости! — воскликнул он. — Никто этого не может знать. Я поведу тебя к хирургу.
— Я знала, что ты будешь настаивать, Ланни. Вот отчего я не хотела говорить ни тебе, ни кому-нибудь другому.
И странное дело! Ее сопротивление растаяло. Она не в силах была показаться врачу, но она знала, что Ланни заставит ее пойти и что она уступит и подчинится ему. Она стала послушна, как ребенок. Она не говорила ни да, ни нет; она просто все предоставила ему, словно теперь ее уносил поезд, который она уже не в силах была остановить. Она сидела вся бледная, глядя перед собой, стиснув руки, — воплощенное отчаяние.
Он бросился к матери. Он обратился к Эмили Чэттерсворт, она ведь живет здесь столько лет и знает всех и вся. Эмили дала ему адрес лучшего в Каннах хирурга. Ланни позвонил и сговорился о дне и часе. Мари потеряла целый год, но Ланни не хотел терять и минуты.
В те дни искусство фотографировать внутренние органы человека стояло не на такой высоте, как теперь. Хирург нашел на рентгеновском снимке какие-то подозрительные темные пятна. Он сказал, что, вероятно, есть опухоль, однако нет никаких оснований считать ее злокачественной. Правда, мать Мари умерла от рака, это, конечно, может иметь значение, а может и не иметь, словом — сказать сейчас ничего нельзя, надо сделать пробную операцию. Есть, разумеется, кое-какие патологические явления, — хирург изрек несколько длинных слов, неведомых юноше, привыкшему читать главным образом изящную литературу; он старался успокоить обоих. Если бы все женщины, боящиеся рака, от него умирали, человеческий род давно прекратился бы.
Мари сочла своим долгом написать Дени, и на другой день от него пришла телеграмма: он просил ее приехать в Париж, где у него есть знакомый хирург, которому он вполне доверяет. Он телеграфировал также и Ланни, убеждая его перевезти Мари в Шато-де-Брюин. Мари сказала, что так, действительно, будет лучше. В случае чего, она будет поближе к мальчикам. Ланни согласился — Хорошо. Едем немедленно.
Она лежала на операционном столе, а двое мужчин сидели рядом в приемной и пытались говорить о посторонних предметах, что им плохо удавалось. Она не умерла, но, может быть, лучше было бы, если бы она умерла. Хирург определил рак, опухоль уже захватила печень, и удалить ее нельзя. Остается одно — зашить разрез и, насколько возможно, облегчить больной то время, которое ей осталось прожить. Может быть, она протянет полгода — вероятно, меньше. О,на очень будет страдать, но наркотики все же смягчат боли. Хирург предоставил им сказать больной то, что они сочтут нужным.
Мужчины взяли свои шляпы и зашагали по больничному коридору. Оба уходят, печальная сценическая ремарка. Они боялись худшего, но чем было лучше то, что они узнали? Они сели в автомобиль Ланни, и юноша сказал:
— Будем друзьями, Дени. Мы должны сделать для нее все возможное. — Тот сжал ему руку, и они просидели несколько мгновений молча, затем Ланни включил мотор.
Когда Мари после операции достаточно оправилась, ее перевезли домой и взяли к ней сиделку. Получив отпуск, приехали оба сына. Их ждала печальная новость и те заветы, полные любви и мудрости, которые она хотела оставить им. Каждый день ей становилось хуже; боль от хирургической раны сменил демон другой, гложущей боли; домашний врач также признал, что незачем подвергать ее излишним страданиям: ведь отказ от наркотиков ничего не даст. Закон не разрешает прекратить ее страдания сразу, но, к счастью, он разрешает делать то же самое постепенно.
Ланни был молод, он бунтовал и не хотел покориться сокрушительным ударам судьбы. Он снова негодовал на вселенную, на творца, — .можете называть это, как хотите, — который решил отнять у него счастье. Даже после ужасов мировой войны и непрочного мира он никак не мог привыкнуть к мысли, что вот Мари де Брюин, точно легкий пузырек на поверхности великого потока жизни, скоро исчезнет, потеряет все свои радужные краски и снова превратится просто в каплю этого потока. Он не хотел отказываться от нее; когда он устал проклинать вселенную, он начал проклинать врачей, — они не знают своего дела, они не умеют остановить беспорядочный рост карциномных клеток, пожирающих дисциплинированные здоровые клетки брюшной полости.