Между Ницше и Буддой: счастье, творчество и смысл жизни

Потом он и Салли стали вспоминать всяких знакомых. Такого ломанья я ещё в жизни не видел. Наперебой называли какой-нибудь город и тут же вспоминали, кто там живёт из общих знакомых. Меня уже тошнило от них, когда кончился антракт. А в следующем антракте они опять завели эту волынку. Опять вспоминали какие-то места и каких-то людей. Хуже всего, что у этого пижона был такой притворный, аристократический голос, такой, знаете, утомлённый снобистский голосишко. Как у девчонки. И не постеснялся, мерзавец, отбивать у меня девушку. Я даже думал, что он сядет с нами в такси, он после спектакля квартала два шёл с нами вместе, но он должен был встретиться с другими пижонами, в коктейльной. Я себе представил, как они сидят в каком-нибудь баре в своих пижонских клетчатых жилетках и критикуют спектакли, и книги, и женщин, а голоса у них такие усталые, снобистские. Сдохнуть можно от этих типов. Мне и на Салли тошно было смотреть, когда мы сели в такси: зачем она десять часов слушала этого подонка из Эндовера?»

Человек с приоритетом внешней детерминации утрачивает возможность полноценно проявлять свою творческую природу, становится голографической проекцией рыночных сил, интернализированных представлений о том, что необходимо, дабы пользоваться успехом и одобрением. Он постоянно старается пустить пыль в глаза окружающим и сам оказывается ими систематически обманут, создавая над онтологической иллюзией еще одну искусственную надстройку.

Не нужно, впрочем, пробовать отказаться от потребности в социальном одобрении. Все, чего мы достигнем на этом пути – самообмана касательно того, что нам это удалось. Секрет, как и практически во всем в жизни, состоит в выборе форм и дозировок, а также понимании того, чьё одобрение действительно что-то значит. Хитрость, которой пользовались самые радикальные и независимые представители человеческого мира – находить удовлетворение во взгляде воображаемого «Другого», чей образ часто таил за собой уже умерших, еще не родившихся или так и не встреченных «понимающих людей». Высший суд «понимающего Другого» является по своей природе объективацией наших собственных идеалов, мы обманываем наше бессознательное, удовлетворяя потребность в социальном одобрении, в действительности же получая лишь свое собственное.

Именно перед взглядом такой невидимой публики, воплощавшей их собственную высшую самость, старались творить все великие. Их внутренняя прозорливость и творческая независимость не позволяли им ориентироваться на мнение окружения и законы рынка. Вопреки непониманию и непризнанию их работы, они не отступались от себя, не приспосабливали ее под существующий спрос и черпали утешение в сконструированном одобрении «понимающего Другого». Совсем не обязательно и, быть может, даже не желательно следовать их путем. Не следует рассчитывать отказаться от тяги производить впечатление на других людей, от неотчуждаемой потребности казаться чем-то, чем мы не являемся. Это невозможно. Что реализуемо, однако, так это трезво видеть ее, держать под контролем и тщательно выбирать конкретные формы без ущерба своим высшим интересам и свободе.

Психологическая кажимость

Человеческий мир был бы прям, честен и светел, если бы ложь и миражи царили лишь вовне, но их главное обиталище всегда в нас самих. Инстинктивно привыкшие водить за нос других, мы достигли непревзойдённого мастерства в искусстве самообмана, дабы укрыться под его завесой от горьких истин, от недостатков и проблем, с которыми придется принуждать себя бороться, как только они подлинно выйдут на свет.

Не имея мужества трезво взглянуть на самое себя, на подлинные источники наших желаний, реакций и решений, на сознаваемый долг перед собой, мы стыдливо отворачиваем глаза и прячем правду за оболочкой приукрашивающих нас историй или окружаем ее пустотой пренебрежения. Это обеспечивает шаткий психологический комфорт и спасает от усилия, но дорогой ценой.