Между прошлым и будущим

– Потому что у людей с такой травмой, как у меня, может возникнуть риск развития автономной дисрефлексии. Доктор Уайз снабдила меня большим количеством литературы, чтобы мы были проинформированы и готовы ко всему.

Она явно пыталась скрыть волнение в голосе.

– Насколько это серьезно?

– В лучшем случае моя беременность пройдет нормально, без осложнений.

– А в худшем случае?

– Может быть смертельный исход.

Она закрыла глаза и какое-то время молчала, и я прислушивалась к ее дыханию в тишине, воцарившейся в машине.

– А что на этот счет думает Глен?

Я выглянула из бокового окна, не зная, что ей сказать. Ребенок сейчас был не больше горошины, но это был мой второй шанс возродить то лучшее, что во мне было. Стать личностью, которой я когда-то хотела стать, и сейчас все еще не отказалась от этих надежд.

Наконец я повернулась к ней.

– Нельзя говорить ему, что это настолько серьезно. Конечно, придется сообщить, что моя беременность связана с определенными рисками, чтобы он смог распознать симптомы, так как я сама не смогу их почувствовать, но он ни в коем случае не должен знать, что я могу умереть, понимаешь? К тому же все действительно может пройти прекрасно, и у меня вовсе не будет осложнений. Или же автономная дисрефлексия может проявиться, но я легко перенесу это безо всяких последствий для себя и ребенка. Просто я вовсе не хочу, чтобы Глен переживал из-за этого – у него и так предостаточно поводов для беспокойства.

Элеонор с силой ударила ладонями по рулю, распахнула дверь и выскочила на парковку. Она отошла от машины и направилась к полосе зеленой травы, отделяющей припаркованные машины от шоссе. Она стояла спиной ко мне, с опущенной головой, но ее сжатые кулачки говорили о том, что она отошла отнюдь не для того, чтобы вознести молитву.

Сестра стремительно повернулась и бросилась назад, к машине.

– Но почему? – закричала Элеонор. – Как ты можешь быть такой глупой?

Я оглядела площадку и увидела нескольких покупателей, возвращающихся к машинам и с любопытством посматривающих на нас. Я не была бы дочерью своей матери, если бы не сказала:

– Замолчи. На нас люди смотрят.

– Не дай бог, – пробормотала она, усаживаясь в «Вольво» и захлопывая дверь. – Не дай бог, совершенно незнакомые люди узнают, какая ты идиотка.

Она наклонилась вперед и опустила голову на деревянный руль.

– Ну почему? – снова прошептала она едва слышным голосом.

Я положила ладонь на ее руку, сжала пальцы, чувствуя под ними упругие мышцы.

– Потому что я хочу, чтобы у меня было что-то, что всецело принадлежит мне. Что-то, что расширит узкие границы моей нынешней жизни.

Она отпрянула, словно я ударила ее, и сбросила мою руку.

– Тебе, очевидно, придется много ездить по врачам в следующие девять месяцев. И как ты думаешь держать Глена в неведении? Ты же собираешься ему все рассказать, правда?

– Я еще так далеко не заглядывала. – Я отвернулась, чтобы спрятать от нее наворачивающиеся слезы. В кои веки я залезла тогда на высокое дерево сама, никем не понукаемая. Мне так хотелось почувствовать биение жизни, чистую, ничем не омраченную радость бытия. Я не готова была упасть.

– Замечательно, – уже мягче сказала сестра, застегивая ремень безопасности. – Просто замечательно. А мама об этом знает?

Я покачала головой, все еще не в состоянии смотреть на нее.

– Нет. Она этого не вынесет. Они с Гленом так счастливы по поводу ребенка. Я не хочу отнимать у них эту радость.

Элеонор откинула голову на подголовник.

– Я ценю твое стремление щадить чувства Глена и мамы. Но ты совершенно забыла обо мне.

Я пристально смотрела на свою младшую сестру, представляя девочку, которую когда-то любила больше всех на свете, и пыталась примирить этот образ с сидевшей рядом со мной женщиной, в которую она превратилась. Но это было все равно что смотреть на старую школьную фотографию и не узнавать саму себя из-за другой прически и детского лица.

– Вот уж никак не думала, что ты примешь это так близко к сердцу. – Я опустила глаза и принялась рассматривать свои руки. Мне было страшно – по крайней мере, себе я могла в этом признаться, – до боли страшно потерять то единственное, чего я хотела больше всего на свете, потому что не исключено, что именно это я никогда не смогу получить.

И разумеется, я обратила весь свой гнев и всю боль на одного-единственного человека, который, я знала, безропотно это примет. Этому я хорошо научилась за последние четырнадцать лет.

– А мне кажется, тебя должна бы обрадовать эта новость. Если я умру, ты будешь свободна.

По лицу Элеонор было видно, что она потрясена, ее глаза заблестели от слез.

– Ты не можешь умереть сейчас, Ева. Дай мне время заслужить прощение, – едва слышно произнесла она.