Между топких болот

Выскочив на улицу и спустившись по подъездной лестнице, я почувствовал неимоверное облегчение. Уличный воздух разлился по горящим легким, как вода – по иссушенному горлу. Оказавшись в таком уже редком для моего времени дворе, я чувствую исходящий от него дух далекой старины черно-белых снимков за стеклом бабушкиного буфета. Я выбежал на оживленную городскую улицу, оставив позади себя дом, это дряхлое вместилище судеб, очаровавшее меня. Пузырящаяся бледно-зеленая краска на лестничных пролетах. Потрескавшаяся, кирпичного цвета, плитка, ее причудливый узор. Двери квартир, обтянутые клеенчатой материей с набитой под ней ватой. Симметричные линии швов создают объемный узор. И на каждой двери он свой. Где-то складываются целые рисунки из заклепок с гравировкой цветка на них. Дверное искусство.

На улице, скрипящей от напора людских толп, я увидел картину, вызвавшую трепет счастья сродни тому, какое испытываешь, когда приезжаешь на вокзал с полной уверенностью в том, что опоздал на поезд, однако видишь его ждущим у перрона. Я увидел наших мальчишек. Тех, что, казалось, предписали вместе со мной себе смертный приговор, когда решились на бунт. Тех, кто предпочел бы смерть мятежника смерти пленника. И что это? Неужели было правдой то, что я сейчас видел? Они задорно и легко шагали по мостовой. В этой легкости нельзя было распознать скрюченного голодом выпускника концлагеря, нельзя было прочитать ту боль, которой разражалась каждая атрофированная конечность. Один из них шел вприпрыжку, словно парил над улицей, хотя ноги его по толщине немногим превосходили трость дедушки, еле плетущегося где-то в толпе. На каждом из мальчишек вместо тюремной робы красовались рубашки и брюки. И по тому, как свисали рукава, а штанины терлись о брусчатку, можно было предположить, что одежда перешла ребятам от братьев и отцов. Если ты не знаешь о ящике с рабочей формой в административном блоке лагеря. Руководил отрядом какой-то незнакомый мне взрослый. Он же и довершал ранее мелькнувший у меня в голове образ: ребята под руководством школьного учителя выбрались в город на экскурсию, наверняка в музей или в картинную галерею. Доберемся ли мы до корабля? Кто им будет управлять? Взорвут ли нас с берега, или же мы напоремся на подводную мину? То, что будет дальше, перестало казаться хоть сколько-то важным. Они уже победили смерть, хоть и были сейчас в ее лапах.

Образы и смутные знамения померкли и растворились, головокружительно мелькавшие картинки замедлили ход, приняли очертания солнечного леса и застыли. Разбушевавшаяся река подсознания влилась обратно в берега.

Из леса вышел Кузьма. В его руках был шприц. Он присел на корточки возле Саши.

– Что это? – сонно спросил Саша.

– Пенициллин.

– Пеницил-что?.. И откуда ты его…

– Неважно. А ну приспусти-ка штаны.

Саша послушался, и Кузьма сделал укол. Несмотря на физическую боль, на душе у Саши было светло и спокойно. Ночи не видно было конца, и рассвет принес величайшее облегчение. Но не только рассвет. Память о дивном сне хрупким, но ярким огоньком согревала Сашино сердце.

– Фирменный напиток от шефа, – Кузьма поднес к его губам котелок с ядреным отваром.

Саша начал было упираться, но, посмотрев в красные воспаленные глаза Кузьмы, выпил все до дна.

– Схожу за водой, – Кузьма встал и двинулся к реке.

– Стой. Так откуда шприц? – спросил Саша.

Кузьма обернулся.

– У меня свои каналы, – он улыбнулся, но лицо его напоминало смятый лист бумаги.

Саша выдул целый котелок кипяченой воды, после чего снова улегся. Кузьма окутал его ворохом распаренных ольховых листьев и уселся стеречь его сон. Проспал Саша до следующего утра, и сон его был крепким и спокойным.

Новый день дал новую смертность.

Проснувшись, Саша почувствовал себя заново родившимся. Вся болезнь словно утекла потом в одежду – та была насквозь мокрой. Но ее прохладная сырость была даже приятна остывшему после лихорадки телу. Полуденное солнце сияло на небосклоне, прорезаясь золотыми кружевами через мокрую листву. С нее мерно накрапывали капли дождя, искрящиеся в полете янтарем. Саша оголился и пошел к воде. Роса лежала тысячью хрустальных слезинок на пышной траве и рассыпалась с каждым шагом, холодя босые ноги. Влажная почва приятно продавливалась под ними, просачивалась между пальцев и липла к пяткам. Саша медленно вошел в ледяную воду и окунулся с головой, вкушая ее бодрящую прохладу и этот упоительный трепет сердца, ею вызванный. Затем замочил свою одежду. Вернувшись к костру, он развесил ее на деревянной сушилке, а сам уселся разжигать костер. Кузьма, должно быть, ушел за мукой.