Межгосударство. Том 2

А почему, Серафимка-мнимый костровик, ты во все свои пьесы Бога ставишь? – доктор во время утреннего, не ежедневного больных. Серафим, под локоть, отвёл в сторону, основательно поведал, сочинил новую пьесу-удар по останкам религии. Раскрыл революционно-предательскую суть и теперь беседовали. А про кого же мне ещё? Про вас что ли, недалёкий персонал с опушки леса, или про этих убогих собственных душегубов? – головой на оставшихся далеко позади в смысле углов комнаты коллег по полосатой. Ты тут не раздражайся, перьевой выкормыш, я выяснить хочу. Вот в последний раз вы копошились по поводу этого суда над самоубийцей. До того, как мужик в рай ходил, вызволять с божественных работ брата. Ну есть в этом что-то, но и теперь пускаться в эту ситуационно-поведенческую теологию? Что-то? Вы, психиатрический упырь со вкусом не бывавшей ни на одной выставке моркови, считаете и произносите вслух что-то? Побагровел, остужаемый уксусом раковый панцирь, ладони в самоистребляющие кулаки, в воздухе в духе Ивана из под дуба, но с меньшим экономическим эффектом. На задворках понимания, Серафим понимал, сейчас накрутит соски доктору, усмирят всеми мыслимыми от отправки в ад, до отправки в космос, оттого брызгал слюной задумчивости. Ты тут поостынь, а то на заднице можно антрекот жарить, а я днём зайду, если не забуду и мне не привезут журналов с барышнями без предрассудков, договорим в повелительном тоне, с большою надменностью доктор, поверг в ещё большее приближение к семи смертным и четырём последнимболееоктор, чем рассердилзут журналов с барышнями гал слюной задумчивости. то его усмирят всеми мыслимыми способами и неторопливо вон, хорошо бы из их жизней. Глупец-слизняк, ничтожество-стукач Рейля, сторона предательства по разделу психоанализа, бесновался во след, отступая к успокаивающим решёткам окна, доктору до его обид, по созданной видимости, не было. И про оркестр мой не позабудь и про хор и не думай, что я сам стану ими дирижировать, этим тираду и к остальным, чтоб пасть духом окончательно. Зачем кричишь, меднолобый иблис? – Иса. Пациенты на кроватях в общем покое, теребили свои, не замечая, и соседи теребят. А как с этим духовным карликом-афатиком ещё прикажешь, ему что раки, что миссионеры, что перевёрнутые цифры. Никакого понимания искусства. Вот ты мне скажи, Иса, как популярный критик снежных шапок, плохую мы пьесу тогда одолели? Ты был самоубийцей-притворщиком, я симпатичным адвокатом, Натан топорным прокурором и ещё более топорным Господом. Хорошая непонятная пьеса. И ты в то же болото призрения? Хорошая? Да она гениальная, слышишь ты, пещерный продукт человечества, гениальная, сам Бог с небес делал мне аплодисмент, когда я закончил её. Не вам, дубовым скамьям для топки, когда вы не могли сыграть простейшего амплуа, дать зрителю возможность плеваться и простейших эмоций, а мне, который сочинил это в поту и бреду зимней ночи. Иса на безысходные излияния, с, из необходимости потакать, делал вид, свыкся, только покачал и вытащил руку из порток, оглядывая. Что же оркестр к нам не едет, неожиданно чуждый рукоблудию Натан и многие, отвлёкшись, в судороге головами. Каждый ждал из своих скрытых и открытых и надежда на приезд порождала многие полезные химеры и иные надежды, составленные в почти бессмертную цепь недопущения. Натан помнил, оркестр, это оркестр, ещё из безмятежно-бойкого. Тогда его любящая порассуждать мать или сварливая тётка служительницей и всякий раз приготовляла надобную для музыкантов яму. Маленький Натан всё не мог в толк, зачем влиятельным людям, ещё и с такими какофоническими возможностями, садиться в какую-то, всякий момент может политься дерьмо и сидеть, никому не показываясь. Однажды мать взяла с собой, дома сдохло слишком много крыс за один раз, витала опасность подхватить бубоны. Натан сидел и заворожено, тётка заливает раствором тонкие пюпитры с зачёркнутыми нотами, выравнивает паркет, ручной дрелью сверлит дырки в контрабасе, рисует за спиной дирижёра мишень и выставляет стулья звездой Давида, на каждом по инструменту. Литавры, кларнет, тромбон и скрипка. Когда куда-то, Натан в футляр из-под широченной трубы-купола церкви ещё не слишком известного бога, заперся и отказывался выходить, даже когда его об этом сама труба. Оркестра Натан нисколько, думал, тот так же спокоен и надёжен, укрывший его футляр-сейф. Пациенты грезили прибытием вертопрахов с инструментами. Как это, должно быть, захватывающе-умилительно, нечто кругло-копошащееся в виде оркестра устраивается на сцене их театральной, каждый вбуривается задницей в стул, мечет искры в дирижёра и грезит о его волшебной как об обструганном фаллическом символе. Позади капеллы на возвышении выстраивается, кособокие, скрывающие угловатость во фраках и бабочках, пьют яйца для лучшего, мнут пальцами горло, тискают себя за гульфики и забравшись поглубже в пасть натягивают связки. Иса, почему ты опять отдал свои? – мартовской ведьмой прокляла комнату сестра. У меня уже язык отсох твердить про это. Иса на сестру и отвернулся к окну. Никогда не отвечал зачем отдаёт Натану, полагая, интригует общественность. Ах, всплеснула руками и в раздражении. Не забудь про оркестр, меланья, в след Серафим. Доктор скуп. Любит повторять одну и ту же притчу-самосуд про годность и ценность всех, и медяка, и золотого. Когда просит у него на чулки, долго мнётся, потом историю своей жизни и не даёт. Даёт очень редко, после чего полагает себя совершенно обессиленным.