Межгосударство. Том 2

Ухищрение шестое. Слава Уранозефиру, этих людей с каждым журфиксом становится всё. Так полиложил один мой много назад. Не был кровожаден, зол на провидение, не охлофобил ко всем бастардам Адама, в эти не шла никакая война, война идёт всегда, у нас не было антагонистов и не служил в концентрационном. Не любил лаун-теннис. Однажды потащил его на Уимблдонский и заставлял просиживать подряд и ночью, отквитать места. Мне нравился своим надуманным изяществом, ему отвратителен, рыбий жир рыбе. Второй, бывший с нами на Альбионе, долго молчал, вникая в логос, изрёк: «На тайбрейке каждый брейк мини». Далее последнее из ухищрений Готффрида, намеревался обвести вокруг одного из своих самого. Мы в башне, хикаятит напропалую, а в надзоре поблёскивает ипохондрический уэд и его игривая с протухшими от стольких покойников водами. Гоффман возвратился ближе к утру, едва-едва забрезжил. Принесённые вести не слишком. В доме под мостом две гинандры, хартофилакс в табернакле за капеллой. Кроме этой триады, более никого осязаемого чувствами. До отправления в вылазку, описал посланцу, по возвращении сказал, таковой не. Добавил от себя, кичится хартофилаксом, с виду хоть и немощен, на деле может небесполезен. Тоже открыл нефантастический Пиндостан. Фурнелить. Гоффман, с проворством, на нерест лосось-девственник, я, куль с рисом или горохом, едва не оборачиваясь кувырком. Велел дожидаться у подножия локального перевала, спрятавшись от посторонних как можно, сказал, попытается превратиться в крест, не выйдет, выроет себе кенотаф и засыплется на время, сам к мосту и дому. Сперва думал, иду к дому, после понял, надо на мост. Без того входил в число объектов из списка, позднее, сперва думал малость каротажнуть. Но нет, мост манил и я взошёл, узрев на несколько кем-то забытых пережаренных и протухших глазуней. С открывалась авантажная, разобранное на такты псалмония спесивца, ведута. Справа церковь, на левом кладбище с крестами и авентинами могил, внизу Янцзыпечора. С превеликим преодолевая желание немедленно, лакнул отмеренную одного из своих, в подобие самоощущения плота, с малой биссуса, эйекцировавшего промои. Вы верно уже, собирался с моста в емурину, багор под шпангоут и после, станет кашлять над обрядом, ведь видно, умерших тритопатор отчего-то хоронит, отыскать. Сам понимаю, задуманное стяжанием рискованным, флирт с великанихой в присутствии мужа, с малыми, очертания воробья на Луне, на даже подобие лаврофурора, но ничего лучшего. Возможно, правильнее, явиться и попросить скопировать или прочесть, но отчего-то уверен в узколобости по данному и ряду других принципиальных доброзлических вопросов. Стекловезикула отброшена, сам, на лету проверяя, туго ли обвязаны брёвна, в пучину. Приналёг на осознание объятый термодинамикой и в лаконичности испарений, под горбом брокателло, вежд предусмотрительно не. Расходовал оставшийся в плеврах клочок, дабы пока не новый и не выдавать вступления в фазу. Очень медленно, сквозь ресницы, выпустил и чуть не дефекацировал в шаровары. Хартофилакс надо и пронзением точно в приоткрытые мои. Я, уже мало отдавая своему, откатился в бок и вскочил. Не шелохнулся. На курбетосложенных, на мильфлёре, так и остался, глаза поднялись. Видя, не собирается агрессировать, уделил конъюнктуре. Сообразил, по калотте и жертвеннику за спиной, в автокефалии. Фотоны из открытой двери, но далеко, в другом нефа. Думал, не сумею отличить четкер от морфезависимости? – спокойно хартофилакс, поднимаясь. Прошу диспенсировать меня за этот. Книсируя спиной и головой, бросил, лихорадочно сецессию, не лежащую мимо и о экстра-класс, у позади неохраняемую в притвор. Ты человек, все люди лгут и ходят на поруках у лжи. Зачем явился в долину? За хартией, решил прикинуться дураком. Очень совокупить с мировоззрением. Люди не боги, откуда им знать про добро и зло? Не получишь хартии как ровной спины. А кто это уполномочил решать сии апории? Боги или люди, положено ли им эрудировать? Я ведь не обыкновенный троглодит как обыкновенен выдумавший плуг крестьянин, я сам рассчитал экзистенцию, топологию коварства, так отчего бы не наградить за труды? За такие труды я могу тебя только покарать. Это я решил, что презинджантропам нельзя мелодекламировать, понятен ли тебе мой антидот, о недоумок? Вынужден признать, тогда несколько вышел из себя обыкновенного и посулил хартофилаксу, мысленно, старый мудозвон, войска, залп из механических арбалетов, греческий огонь, отряд кровожадных, эскулап, рыцарей и осадные, мысли короля, башни. Пошёл на единственную, доступную в тот миг. Поняте… стал рескриптировать, не договорил, запнувшись на, вытаращенными от деймоса за тылы всё не сыплющегося дикастерийщика, на орнаментацию. Невольно, каким бы не был невозможным чертознаем и логофетом. Не тратя на йоко-тоби-гери авральнул к порталу за алтарём. Рывком, внутрь и понял, эпилог моим экстравазатом. Никакая не обитальня с чёрным входом, грёбаная библиотека, едва не в половину покинутого трансепта. До плафонов древние паллеты с инкунабулами, многие из антресолей пусты, многие заставлены до половины с большими промежутками между сафьянами, создать умкерэффект наполненности. На полу бурые кофр-ковчеги с откинутыми и оторванными. В тех сокровища местного разлива из промежутков. Заплетено паутиной, усыпано раскрошенной кокосовым околоплодником и гниющим фуражом. И посреди всего навоза в переплётах, у дальней, но не столь уж далёкой, увидел её-вполне-её, хартию-сердечный приступ. Коричневый гофр больших диапазонов, на обособленную полку, на уровне близком моему лицу если бы я поднял его телескопию. Водружён на едва виденную из-за него из распёртых челюстей подставку, не падал и не сворачивался, закостенев от содержания. Не помня себя бросился, сбоку, Атлантида раз в тысячу, вырос, посмеиваясь над тем как я пыжусь. Однако же мой, если и уступал, то самую, я после надлежащее измерение, рывку несущегося исполнять поручение Господа аполлеона, что и его почти, удерживаемый двумя пневматическими руками, взяли служить в любую королевскую или теологическую портомойню, успел таки приблизиться и прочесть три верхних «ядрический свет не». После ударен об пол и пуруша в неделимость. Очнулся на спине Гоффмана, тащил меня бесчувственного, а потом чувствовавшего почти всё, ковыляя по рясколандшафту. Возвращаться не пожелал, слишком велика была шишка на великомудром лбу. Концепцию карты, немедленно корпулировать в голове невозможные калемы. На сием Готффрид в меру триумфально и в меру скомкано, заткнулся. Мы ещё толковали о моём протографе. Сказал, вышлю ему никогда до конца не готовый для корригирования, захочется внести, для брахиграфнуть предисловие, послесловие, вообще чего угодно, стукнет в разноплановую голову. Для возвращения к маяку ссудил телегу, запряжённую сумчатыми на естествомолнии, на коей и отбыл, силясь не свести к эйдетизму всё сказанное. В тот же, вечером в звёзнопутеводном, смотрел на приколе к ничему шпионский. Много, как бы всё устроить и сочетать, позади скрип половиц, вернее всего знал, попрал мою лестницу и с чем в руках, обернулся.