Мятежный дом

— Вот! Именно это я и имел в виду, — Ройе встал и начал мерить Тессеракт шагами. — Ты готов пустить все наши труды и жертвы псу под хвост ради возможности здесь и сейчас выкрикнуть то, чего тебе хочется!

— Скажи лучше прямо: ты боишься, что я и в самом деле крестился!

— Я не боюсь! Но я бы и не удивился. Это в твоем духе — даже без веры, просто чтоб нам, «лицемерам» назло. И выкрикнуть об этом на весь Звездный Зал. И все обгадить.

— Слушай, Макс, для меня не секрет, за кого ты меня держишь. Но если ты думаешь обо мне настолько плохо — то почему ты, сожри тебя Эрлик, организовал переворот не в свою пользу? Ты был бы куда лучшим главой для этого клана.

— Возможно, ты не заметил, — сухо сообщил Ройе, — ты, художественная натура, обычно не замечаешь ничего вокруг себя, если оно недостаточно впечатляюще выглядит для воплощения в камне. Но речь идет о спасении не только клана Сога. Под вопросом существование дома Рива. И если бы я совершил переворот в свою пользу — я ничем не мог бы послужить Дому. После такого фокуса никто не позволил бы мне стать тайсёгуном.

Возникшую тишину нельзя было назвать даже гробовой. Такая бывает только в рубке боевого корабля в последние доли секунды перед залпом.

Огата подпрыгнул и, весьма ловко даже для здорового человека, зацедил Ройе ногой в челюсть. Ройе блокировал удар, но живая плоть и кость оказались слабей металлопластикового протеза. Рука Ройе повисла, и Огата беспрепятственно отвесил ему затрещину.

— Это тебе за художественную натуру, — сказал он. — А то, — он кивнул на отекающую руку Ройе, — за тайсёгуна.

— Хотя по логике вещей надо бы наоборот, — вставила Карин. — Покажи руку.

Ройе поднял предплечье и пошевелил пальцами.

— Перелома нет, — сказал он. — Северин, а кого ты будешь бить в столице?

— Никого, — огрызнулся Огата.

— Ты в самом деле плохо о нем думаешь, — Карин улыбнулась мужу. — Он сможет, потому что любит меня. Потому что если я смогла выдушить из себя эту вашу несчастную Клятву, пусть даже солгав при этом — то, конечно же, он сможет подтвердить, что остался ей верен.

— О, боги, — вырвалось у Ройе. — Ну, ты-то зачем этим бравируешь?

— Я? — Карин хохотнула. — Макс, у меня и в мыслях не было этим бравировать. Но подумай сам, что я чувствовала, когда люди, смешавшие меня с дерьмом, требовали от меня клятвы в том, что я-де не стану при обсуждении наших общих дел взывать к Господу. А все наши общие дела состояли в том, что они заставили меня развестись с мужем, отобрали у меня сына, а меня сунули в бордель. Неужели они почувствовали бы себя хоть в какой-то мере неловко, если бы я ссылалась на Господа и Его заповеди?

— Женщинам твоей веры ссылки на Господа мало помогали, когда сильные мира сего проделывали с ними то же самое. Вы же чтите Жанну, почему ее история вас ничему не учит? Ладно, вам хочется верить, что ее действительно сожгли — это ваше дело; но сколько поколений должно смениться, чтобы до вас наконец-то дошло, что ссылки на веру в общих делах только добавляют лжи и лицемерия?

— Кому добавляют? Судьям? Пожалуй. Но, Макс, ты понятия не имеешь, о чем говоришь, если речь идет о жертве лицемерия. Пусть Жанну убили — но не сломали. Вы же начинаете с того, что ломаете. Вы отнимаете у человека последнее, за что он еще может держаться — веру в то, что он прав; веру в то, что за справедливое дело нужно стоять до конца, даже если в обозримом пространстве-времени ничего похожего на справедливость не наблюдается. Вам мало вышибить из-под висельника табуретку — нужно, чтобы он соскочил сам, и с улыбкой. И вы еще хотите, чтобы эта улыбка была искренней? — Карин снова засмеялась. — Я солгала вашим комитетским, что не буду в общественной жизни руководствоваться своей верой и ссылаться на нее — потому что мне позарез нужно было гражданство; мне нужно было выжить и хотя бы попытаться вернуть свое, то единственное, что было моим по праву — любовь и уважение своего ребенка. И ты, Макс, лучше благодари то, во что веришь, за то, что это была ложь; за то, что вот здесь я осталась христианкой, — Карин положила руку на грудь. — Потому что в ином случае проскрипционные списки, которые мы составляем, были бы намного, намного длиннее.

Северин подошел к ней и обнял, погрузив лицо в волны черных волос.

— Как же я тебя люблю, — сказал он. — И как я слаб, когда тебя нет рядом…

— Северин, — Карин сжала его руки. — Мы все понимаем, что лететь с тобой я не могу. Кто-то должен остаться в этой лавочке, и это не может быть один Макс, потому что он не имеет отношения к семье Огата. И это, к сожалению, не можешь быть ты — потому что меня Совет Кланов не примет.

— Если вы закончили с нежностями, — сказал Ройе. — То прикажите собирать вещи. А я пойду к Паулю, может, он что-то сделает с этой рукой…

На запястье Карин пискнул терминал сантора.

— Да, Анита… Что? Конечно, веди ее сюда, — женщина отключила терминал и повернулась к Огате. — Это Шана. И она не говорит Аните, зачем пришла. Это значит…

— Что мальчишке все-таки хватило мозгов обратиться именно к ней, — Огата облегченно вздохнул. — Слава Богу!