Миф абсолютизма. Перемены и преемственность в развитии западноевропейской монархии раннего Нового времени

Просвещение наделило эту идею интеллектуальным оружием. Здесь историк сталкивается с трудностями. Возникло одно интеллектуальное дви–жение или несколько? Кто в него входил и насколько новыми были их убеждения? На определенном уровне большая часть подобных идей являлась обычной риторикой свободы. Оригинальность этих идей преувеличена, хотя в них больше места, чем было принято в дискуссиях о жизни, свободе и собственности в XVI и XVII веках, уделялось внимание рассуждениям о свободе мнений. Большое значение придавалось благосостоянию людей и рациональным научным методам как средствам его преумножения. Данные моменты, заимствованные из камералистских идеалов центральноевропей–ских «регулярных полицейских государств», также были не столь оригинальны, как иногда предполагают историки.¹ Начиная с XVI столетия регулирование управления воспринималось как рациональный ответ на спонтанно формировавшееся наследие прошлого. Новым был только акцент на идее равенства прав, мягко подчеркиваемом при сопоставлении с привилегиями, которые общество

ancien régime отождествляло со свободами. Мнения мыслителей эпохи Просвещения по вопросу о привилегиях бескомпромиссно разделились: одни требовали положить им конец, пусть даже ценой установления деспотии, а другие рассматривали их как одно из прав, составляющих свободу людей. В этом крылось внутреннее неразрешимое противоречие в самой сути программы просветителей.

Самым влиятельным политическим мыслителем эпохи Просвещения был Монтескье. Большая часть его критики деспотизма — всего лишь развитие идей Боссюэ. Однако его оригинальный вклад заключался в том, что он требовал разделения исполнительных, законодательных и судебных функций правительства. Такая система сдерживаний и противовесов предотвращала бы злоупотребления властью и сохраняла свободы. Защита прав и свобод была институциализирована им в «промежуточных учреждениях», ликвидация которых свидетельствовала бы о конце легитимной монархии. Большинство философов соглашалось с ним и считало сильные и привилегированные консультативные органы главными ограничителями королевского деспотизма. Но не все. Влиятельное меньшинство полагало, что все органы, обладающие привилегиями, реакционны, корыстны и нелиберальны. Этой дилемме историки уделили недостаточно внимания: защита свобод зависела от орудий реакции. Аристократические, клерикальные и судебные ассамблеи были последними, кто стал бы рационализировать законы и администрацию, справедливо распределять налоги, освобождать рабов, стимулировать экономический рост, ограничивать власть священников и распространять образование. Вольтера больше заботило то, что именно следует делать правительству, чем то, кто будет заниматься управлением. Если политика будет верной, ограничения не понадобятся. Выну-

1 Raeff M. 1983.

The Weil‑Ordered Police State. Yale University. P. 252.

жденный выбирать между деспотизмом и привилегированными органами, цеплявшимися за свои права, он сделал выбор в пользу монархов, добивающихся своего любой ценой.

Так же думали и физиократы. Они были убеждены, что только правитель–деспот мог поддержать свободный рынок, развитию которого, по их мнению, препятствовали интересы производственных гильдий и крестьянских общин. Он должен был вмешиваться, чтобы предотвращать вмешательства других. Такой взгляд на вещи разделяли и деятели немецкого Просвещения, наследники камерализма и «регулярного полицейского государства». Они стремились обогатить правительственные ресурсы и поднять уровень общественного благосостояния — взаимозависимые процессы, включавшиеся ими в концепцию государства как сообщества правящего и управляемых. Они нуждались в сильных монархах: желаемых улучшений можно было достичь лишь при тщательном контроле над здоровьем и моралью, над бедными, над образованием, над промышленностью и торговлей.