Миф о вечной империи и Третий рейх

Сейчас это маловероятное предположение стало реальностью. Но последствия пока еще не стали явными. Империя формально сохранилась[18]. Если Германия сейчас в чем-то и уверена, то только в чувстве сплоченности, которое объединяет всех немцев. Племена, в которых Бисмарк видел угрозу для национального единства, отныне стремятся другу к другу, а не размежевываются. Возможно, они стремятся за рамки внутренних границ, которые со времен раздробленности произвольно пролегли по немецкому ландшафту. Они стремятся к собственным племенным границам, в которых они смогут обрести свою взаимную привязанность. Но люди сейчас ощущают в первую очередь лишь то общее, что объединяет их как немцев, вне зависимости от того, являются ли они южными или северными немцами, западными или восточными немцами. Проблемы унитаризма и федерализма оказались преодоленными. Баварцы, на сепаратизм которых перед войной беспочвенно возлагали большие надежды наши враги, сегодня являются тем самым племенем, которое истово следует за идеей национального обновления. С другой стороны, рабочие на окраинах страны противятся посулам наших врагов и крепко держатся за империю. И ни полякам, ни французам не сломить этого сопротивления. Эти рабочие на собственной шкуре испытали, что не существует никакого обещанного им Интернационала, но есть только нация, к которой они принадлежат. Все приграничные районы в одночасье ощутили себя марками

[19]. И не спеша от национальных границ внутрь страны проникает понимание того, что сейчас сама Германия превратилась в одну единую пограничную заставу, которой предстоит справиться с врожденной ненавистью народов, которые через Версальский диктат пытаются застопорить наше немецкое существование. И это превращает нас из народа в нацию.

Противоречия, которые всегда сопутствовали нашей истории, вновь и вновь дают знать о себе. Сегодня оживают даже самые древние противоречия, которые мы уже давно считали умершими. Политический смысл есть даже в том, что сегодня имеются немцы, которые сознательно возвращаются в далекое прошлое, дабы почерпнуть там принципы, положенные в основу Первой империи. Есть свой смысл в том, что имеются немцы, которые погружаются в средневековое, сословное, мистическое состояние. Или даже еще глубже — в архаичное и мифическое состояние, в котором они ищут начала, каковые мы могли бы снова использовать. Есть свой смысл в том, что имеются немцы, которые предпочитают западничеству, прогрессу и цивилизации доисторические культы. Есть свой смысл в том, что среди нас имеются первохристиане и полоняющие Донару, что они отдают предпочтение именно романтичному варварству, а не каким-то иным формам.

С противоречиями более позднего времени происходит что-то необычное. В первую очередь это касается политических противоречий. Их прекращают воспринимать в качестве противоречий. Они исчезают. Мы уже смогли однажды преодолеть противоречие, которое раскололо нацию, когда Первая империя находилась на вершине своего могущества. Этот конфликт выражался в кличе: «Бей Гвельфов! Бей Вайблинга!» Однако прошли те времена, когда эти призывы привели к братоубийственной войне, и сейчас могилы в Палермо мы чтим так же, как и могилу Льва Брауншвейгского. Именно так мы должны поступить со всеми противоречиями, вынесенными из нашего прошлого. Мы должны их не таить, а превозносить. Сразу же после крушения Второй империи, антагонизм, подспудно существовавший между Пруссией и остальной Германией, ушел в прошлое, сменившись осознанием народного единства. Племена сильнее, чем когда-либо, ощутили свою самобытность, но в то же время люди многократно сильнее стали ощущать себя немцами, которыми они и являются. Сегодня все немцы, несмотря на все преграды, границы и таможни, так или иначе являются великогерманцами.

В наши дни исчерпало себя еще одно противоречие, а именно религиозное противостояние.

Повсюду находятся люди, которые воспринимают свое вероисповедание не как разъединяющую людей конфессиональность, но как религию, которая призвана сплачивать. Повсеместно католики и протестанты преодолевают свои конфессиональные различия и сближаются уже как немцы. Протестанты все больше и больше проникаются католической идеей единой церкви, а католики в свою очередь не воспринимают Лютера как зачинателя Просвещения, рационализма и либерализма, видя в нем последнего великого немецкого мистика. Нам потребуются силы, чтобы не отрицать и не отвергать имеющиеся в нашей истории противоречия, но признавать их и сводить в единое целое.

Мы должны будем иметь волю для того, что быть одновременно и «гвельфами», преисполненными племенным сознанием, и «гибеллинами», отстаивающими имперскую идею. Мы должны иметь в себе силы для того, чтобы одновременно являться и варварами, и христианами, и католиками, и протестантами, и южными немцами, и северными германцами. Мы должны иметь силы, чтобы быть русаками, австрийцами, баварцами, швабами, франками, гессенцами, саксонцами, фризами, но при этом оставаться для всех и для самих себя немцами.

IV