Мигель де Унамуно. Туман. Авель Санчес_Валье-Инклан Р. Тиран Бандерас_Бароха П. Салакаин Отважный. Вечера в Буэн-Ретиро

В числе друзей Монтеса Пласы, а следовательно, и завсегдатаев компании, был Ромеро, биржевик Пепе Ромеро, воображавший себя человеком дела и, по его собственным словам, просивший у женщин только то, что они могут дать. Он готов был жить с любой бабенкой, не требуя от нее ни ума, ни добродетели, ни верности. Он полагал, что подобная позиция свидетельствует о мудрости и здравомыслии. Ромеро, или, как обычно его называли, Ромерито, считался человеком услужливым и приятным. Он был убежденным игроком на понижение. Ромерито верил, что на бирже все зависит от случая и осведомленности, и не понимал тактики банкиров и биржевиков, которые почти никогда не оставались внакладе, играя на повышение. За многие годы, проведенные на бирже, он так ничему и не научился. Гевара уверял, что с такими взглядами Ромерито никогда не сделается настоящим биржевиком. Ромеро ввел в компанию майора Лагунилью, воина, слывшего человеком смелым и грозным, но чувствительным. Это был плотный смуглый сильный мужчина; в казарме он произносил длинные речи перед солдатами, которых именовал «ребятами» и «сынками». Он воевал на Кубе и Филиппинах^{206}, но ни одна пуля не задела его. Неизвестно почему, за ним закрепилась репутация героя, и кое-кто видел в нем будущего диктатора, думая, что в один прекрасный день Лагунилья совершит нечто выдающееся.

VI

Не всегда, но довольно часто, в компании дона Пако появлялся чахлый, похожий на мумию или призрак маркиз Кастельхирон, наркоман, истощенный и отравленный алкалоидом опия. Маркиз много лет прожил в Париже и там пристрастился к наркотикам. Это был тощий, бледный, как привидение, человек, с крашеной бородой и остекленевшими глазами, элегантно одетый и носивший монокль. Кастельхирон дружил с доном Пако, который глубоко уважал его.

Маркиз страдал одним отвратительным физическим недостатком, не сразу бросавшимся в глаза: в его горло была вставлена трубка, которая прикреплялась к маленькому металлическому галстуку, надетому на шею и прикрытому шелковым платком. Лет восемь — десять тому назад наркоману, заболевшему шанкром, удалили часть гортани, а для дыхания вставили после операции эту канюлю.

Маркиз-морфинист, эта несчастная мумия, говорил совсем тихо. Он уже не мог возвысить голоса, и у себя дома вызывал слуг с помощью свистка. Слуги у него были под номерами — первый, второй, третий, — и приходили на вызов в зависимости от числа свистков. О маркизе рассказывали удивительные вещи. Однажды под Парижем во время пикника он свалился в Сену; место было не очень глубокое, и приятели, изрядные шутники, видя, что голова Кастельхирона торчит над водой, не придали значения случившемуся и долго хохотали, хотя бедняга чуть не захлебнулся — вода через трубку попала ему в легкие. Когда несколько дней не было наркотиков, Кастельхирон превращался в форменный труп, разлагающийся, желтый, омерзительный. Он оживал и опять становился похож на человека лишь после того, как ему делали укол. Маркиз, всегда одетый с иголочки, неизменно стремился выглядеть на публике как можно более внушительно. На всех значительных театральных премьерах он появлялся в правой стороне партера, одинокий и торжественный. У Кастельхирона была старая преданная экономка, давно служившая у него. Она хранила морфий и, когда ее хозяин не мог обойтись без наркотика, выдавала ему очередную порцию. Пока маркиз спал, старуха неотступно присматривала за ним и, если замечала, что в глотке больного начинает булькать, вынимала трубку, чистила ее и с ловкостью хирурга вставляла на прежнее место. Этого человека постоянно подстерегало удушье, и он все время находился на грани между жизнью и смертью.

Маркиз рассказывал всякие ужасы про Париж, политический шантаж, извращенную любовь педерастов и лесбиянок. В его воспоминаниях перед слушателями отчетливо представал весь парижский свет. Он умел описывать людей и повествовать о событиях с подлинно драматическим искусством.

К компании часто присоединялся маркиз де ла Пьедад^{207}, личность более чем сомнительной репутации, порою откровенно хваставшийся своими извращенными наклонностями. Этот жирный и наглый аристократ был циником. Он любил повторять:

— Вам-то легко обделывать ваши любовные делишки, а вот представьте, каково мне!

— Да, мы себе это представляем, — с комичной серьезностью отвечал Гевара.

Маркиз, крупный тучный мужчина с лоснящейся кожей и уже седой бородой, был завзятым театралом и гонялся по улицам за солдатами. На вид он казался человеком весьма решительным и смелым, что позволяло журналисту Агилере в шутку утверждать:

— Став маркизой, он не теряет мужества.

Кое-кто величал его Божественным маркизом. Думаю, что эпитет этот был подсказан слащавой риторикой д’Аннунцио^{208} — маловероятно, чтоб де ла Пьедада именовали так в память божественного Аргуэльеса^{209}, героя времен ныне совершенно забытых.