Мигель де Унамуно. Туман. Авель Санчес_Валье-Инклан Р. Тиран Бандерас_Бароха П. Салакаин Отважный. Вечера в Буэн-Ретиро

Он взял жену за руки, посмотрел ей в лицо, сдул со лба белые завитки волос и добавил:

— Сам бог вдохновил тебя. Да, бог повинуется.

— Только в теории, не так ли? А ты, Эухения, оставь глупости, для тебя это прекрасная партия.

— Я тоже анархистка, тетушка, но не такая, как дядя Фермии, без мистики.

— Ну, мы еще посмотрим! — закончила разговор тетка.

VII

«Ах, Орфей, Орфей! — говорил уже дома Аугусто, давая песику молоко. — Я сделал великий, решительный шаг: я проник в ее очаг, в ее святилище. Ты знаешь, что такое решительный шаг? Ветры судьбы гонят нас, и все наши шаги — решительные. Наши шаги? Или не наши шаги? Да, мой Орфей, мы идем по дикому, заросшему лесу, без тропинок. Тропинку прокладывают наши ноги, шагая наудачу. Некоторые думают, что их ведет звезда: меня же ведут две звезды, две звезды-близнецы. Звезда — это только проекция тропинки на небо, проекция случайности.

Решительный шаг! Скажи, Орфей, разве есть необходимость в боге, в мире, в чем бы то ни было? Почему что-то должно существовать? Не думаешь ли ты, что идея необходимости — это лишь высшая форма, которую в нашем сознании принимает случайность?

Откуда взялась Эухения? Она мое создание или я ее создание? Или же мы создали взаимно друг друга: я — ее, а она — меня? Но, быть может, все целое создано каждым единичным явлением, а единичное — целым? И что такое создание? Что такое ты, Орфей? Что такое я?

Мне часто приходило в голову, Орфей, что меня нет, и я бродил по улицам, воображая, будто люди меня не видят. А иногда мне чудилось, что люди видят меня не таким, каким я вижу себя, и в то время, как мне кажется, что я шагаю весьма прилично, чинно, на самом деле я, сам того не зная, паясничаю, а прохожие смеются и издеваются надо мной. С тобой такого не случалось, Орфей? Хотя нет, ты ведь еще молод, и у тебя нет жизненного опыта. Кроме того, ты — собака.

Но скажи мне, Орфей, разве собаки никогда не представляют себя людьми? Ведь люди иногда воображают себя собаками.

Что за жизнь у меня, Орфей, что за жизнь, особенно с тех пор, как умерла мама! Каждый час приходит подгоняемый прошедшими часами; ведь я не знал, что такое будущее. А сейчас, когда я его начинаю смутно различать, мне кажется, оно превратится в прошлое. Эухения стала для меня почти воспоминанием. Эти дни, уходящие в прошлое, этот вечный день, уходящий в прошлое… растворяется в тумане скуки. Сегодня, как вчера; завтра, как сегодня. Посмотри, Орфей, посмотри на пепел, оставленный отцом.

Вот он, символ вечности, Орфей, грозной вечности. Когда человек остается один и отводит взор от будущего, от мечты, ему открывается ужасающая пропасть вечности. Вечность — это не будущее. Когда мы умираем, смерть заворачивает нас по нашей орбите, и мы отправляемся назад, к прошлому, к тому, что было. Так, без конца, мы разматываем клубок нашей судьбы, уничтожая все бесконечное, создавшее нас в вечности, мы движемся в ничто, никогда его не достигая, ибо оно никогда не существовало.

Под этим потоком нашего существования, внутри него, течет другой поток в обратном направлении: здесь мы движемся от вчера к завтра, а там от завтра — к вчера. Судьба наша ткется и распускается одновременно. И иногда до нас доносятся дуновения, запахи и даже таинственные шумы из этого другого мира, из этого нутра нашего мира. Нутро истории — это противоистория, процесс, обратный тому, который мы знаем. Подземная река течет от моря к роднику.

А сейчас в небе моего одиночества сияют глаза Эухении. Они сияют ярко, как слезы моей матери. Они заставляют меня верить, что я существую, — сладостная иллюзия! Amo — ergo sum[11]. Моя любовь, Орфей, как благодатный дождь, в котором рассеивается и уплотняется сгустками туман существования. Благодаря любви я ощущаю свою душу, я осязаю ее. Душа начинает болеть в самой сердцевине, и все благодаря любви, Орфей. А сама душа, что она, как не любовь, не воплощенное страдание?

Приходят дни, и уходят дни, а любовь остается. Там, внутри, в глубине, соприкасаются и сталкиваются поток этого мира и встречный поток мира другого; от их соприкосновения и столкновения рождается самое грустное и самое сладостное страдание — страдание жизни.

Посмотри, Орфей, вот рама, вот основа, смотри, как снует челнок туда и обратно, как играют нити, но скажи мне, на какой стержень наматывается ткань нашего существования? Где этот стержень?»

Орфей никогда не видел ткацкого станка, и вряд ли он понял своего хозяина. Но пока тот говорил, пес смотрел ему в глаза и угадывал чувства Аугусто.

VIII

Аугусто дрожал, он чувствовал себя на кресле, как на эшафоте: его обуревало неистовое желание вскочить, пройтись по этой гостиной, взмахнуть руками, закричать, завертеться волчком, забыть о своем существовании. Ни донье Эрмелинде, ни дону Фермину, анархисту в теории и мистику, не удавалось вернуть его к действительности.