— И правда, — ответил я. — Я не ждал начала войны, чтобы прочитать Трейчке, как не ждал войны, чтобы предупредить своих соотечественников об опасностях, которыми для нас чревата «Kultur»[17]
с четырехконечной буквой К. В начале тысяча девятьсот тринадцатого года я уже забил тревогу.— Тогда ты, вероятно, читал в «Политике» этого Трейчке строки, посвященные дуракам. А уж он-то их знал. В одном месте из пятидесятой главы первой книги он говорит, что, по всей видимости, пределы человеческой глупости в девятнадцатом веке намного расширились, а в семидесятой главе — что девятнадцатый век продемонстрировал широчайшую глупость — Stupidität, сохраняя его слово, — в среде ученых людей. И добавляет: «Никогда раньше люди не были столь глупы, как в наше время». Потом он говорит о партиях глупости, Partein der Dummheit. Насчет партий глупости — это восхитительно! И после этого утверждают, будто пруссаки лишены психологического чутья! Правда, Вундт{81}
со всей его экспериментальной или физиологической психологией — чистой психологией! — не додумался до партии глупости, зато додумался Трейчке, такой же немец, как и Вундт. Говорю тебе, термин «партия глупости» — просто находка!— И ты думаешь, у нас уже есть или начала образовываться такая партия?
— Что-то вроде нее уже есть. У дураков появилось самосознание. Все жалкие вымышленные существа, не подозревающие о своей ирреальности, все те, кто ни разу не усомнился не только в своем существовании, но даже в своей значительности; все чистые дураки, или дураки положительные и агрессивные, собираются под знаменем глупости, которую они называют здравым смыслом. Пароль и заповедь этой глупости: национальная выгода превыше всего! Но в чем эта выгода, они не знают и именуют так всего лишь одну из дурных страстей глупости.
— То есть зависть, — закончил я его мысль.
— Именно. Чистого дурака раздражает прежде всего чужая личность, все субъективное. Естественно! Ведь сам дурак может быть только объектом, и вдобавок объектом весьма удобным для классификации, нумерации и организации с ему подобными. У этих людей нынче заклятием служит магическое слово «организация»!
— А что же им, беднягам, остается? — спросил я.
— Как что? Самоубийство!
— Самоубийство! — воскликнул я, припомнив, как не позволил покончить с собой Аугусто Пересу и заставил его умереть по моей авторской воле.
— Да, самоубийство! Но не такое, какого жаждал я, а ты мне не позволил. Их должны прикончить их собственные безнадежные усилия выбраться из глупости. Моральный долг дурака, поскольку он человек, — перестать быть дураком, или, иначе говоря, превратить принципы здравого смысла в выводы собственного разума; продумать самостоятельно общие места, которые тогда перестанут быть общими; подвергнуть критике всяческие пошлости. Дурак силится все это одолеть, но груз слишком тяжел для него, и кончает дурак не только со своей глупостью, но и со своим умом и даже с жизнью, то есть кончает самоубийством. С ним происходит то же, что с лягушкой из басни, которая хотела превзойти вола и лопнула. Вот и дураки должны так же лопнуть.
Совсем недавно сюда, в наш мир замогильных вымыслов, принесли книгу Папини{82}
«Мужественность». Ты ведь знаешь, я, сын твоей фантазии или воображения, питаю большую склонность к мастерам парадоксов, иначе говоря, к людям, культивирующим самостоятельность мышления. Папини меня чарует и развлекает. В его книге я прочел следующее: «Серьезно говоря, мне очень жаль, что так мало людей стараются быть гениями». Прекрасно сказано! Каждый человек должен стремиться к гениальности.— Но такой, как ты… — отважился я намекнуть.
— Так считаешь ты, полагая, будто создал меня как вымышленное существо. Но ведь ты сам не раз утверждал, что Дон Кихот заставил писать Сервантеса, который так и не понял до конца своего героя, по крайней мере, не понял Санчо; вот и я, Аугусто Перес, утверждаю, что ты, Мигель де Унамуно, уверенный, будто создал меня, плохо меня знаешь…
— А сам-то ты хорошо себя знаешь? — прервал я его.
— Куда там! Я еще не настолько чистый дурак, чтобы уверять, будто познал самого себя. Можешь думать иначе, но и я в своем бренном, вымышленном существовании, тобою дарованном, я тоже стремился к гениальности, старался на свой лад обрести гений. И именно из-за этого меня настигла смерть. Тебе пришлось убить меня, потому что ты не нашел другого способа наделить меня гениальностью. Вместо человека ты создал гомункулуса, а мое стремление к совершенству, к человечности привело меня к смерти. Смерть была для меня самоутверждением. И только так должны утверждать себя дураки. Им следовало бы не подавлять чужую личность, а стараться раздуть свою собственную, пока она не лопнет. По любому поводу они болтают о романской анархичности, но о себе забывают. Кто умеет организовать самого себя, тот не станет призывать к насильственной организации, навязанной извне. Мы верим в чудеса случая и импровизации и потому ненавидим эту внешнюю механическую организацию. Я, как тебе известно, всегда доверялся случаю…