Михаил Кликин. Сборник

Если сомневающийся собеседник просил показать ему этот самый гроб, Фёдор Иванович хитро щурился, скалил редкие жёлтые зубы и приглашал гостя в дом. Посреди просторной комнаты, заваленной корзинами, пучками ивовых прутьев и грудами ошкурок, хозяин вставал в театральную позу, разводил руками и говорил:

— Вот!

Пока гость осматривался, пытаясь выглядеть хоть что-то, отдалённо напоминающее гроб, Фёдор Иванович с удовольствием растолковывал:

— Мы, Фомичёвы, испокон веку плетением на жизнь зарабатывали. В бывалошное время за зиму столько корзин делали, что на трёх возах увести не могли. И лари плели — сундуки целые, и шкатулки, и подносы, и вазы. А уж сколько двудушек колхозу сдали — не пересчитать! Всё, что здесь есть — всё на доходы от плетения приобретено. Только тем всегда и жили. Вся семья, все предки. Я-то, был грех, ушёл по молодости от семейного дела, да вот, жизнь опять всё по местам расставила. Всяк сверчок знай свой шесток. — Фёдор Иванович кивал головой, соглашаясь со старой народной мудростью, и добро улыбался, потирая большие кургузые ладони.

Пенсия у него была маленькая — едва на еду хватало. Потому плетение корзин, лукошек, коробов, шкатулок, а так же игрушечных лапоточков да непрочных соломенных шляп было для него ощутимым денежным подспорьем. Продажей своих изделий Фёдор Иванович не занимался — сдавал всё оптом Володьке Топорову из соседнего Мосейцева, а уж тот развозил товар по рынкам: в пятницу торговал в райцентре, на выходные отправлялся в город, а в среду ехал в соседнюю область, к музею-монастырю, куда как раз в этот день привозили в огромных автобусах-аквариумах иностранные экскурсии.

— Почём хоть продаёшь-то, Володька, иностранцам работу мою?

— Не я продаю. Жена.

— Так, чай, знаешь цену-то?

— Знаю. Только тебе, дядя Фёдор, не скажу. А то сон потеряешь.

— Так, ведь, и так не сплю.

— Значит, ещё и есть перестанешь…

Иногда Фёдор Иванович, устав от монотонной работы, на несколько дней откладывал лозу и с душой мастерил из соломы и тряпок неказистое чучелко. Наряжал его в холстину, из бобов делал глаза, из жёлудя или лесного ореха — нос, на голову нахлобучивал соломенную шляпу, вклеивал в мочальные руки сноп пшеницы или овса, обувал короткие ножки в берестяные лапоточки. Чучел этих Володька называл «домовёнками», говорил, что они хорошо продаются и просил дядю Фёдора делать таких побольше. Но тот отказывался — уж больно муторное было дело, затратное. Корзинки плелись куда легче и быстрей.

Большую часть заработанных денег Фёдор Иванович складывал в старый глиняный горшок, в котором когда-то жена его хранила сметану.

— На похороны на свои зарабатываю, — весело признавался Фёдор Иванович гостю, не показывая, впрочем, заветной кубышки. — Вот оно и получается, что гроб я себе плету. Из лозы. Вот этими вот руками…

Чёрный пёс появился у Фёдора Ивановича осенью, в пору, когда тихое бабье лето только сменилось хмурыми октябрьскими дождями.

— В лесу подобрал, — рассказывал Фёдор Иванович зашедшему в гости соседу. — Около дороги, где поворот на Тимофеевское был. К дереву его цепью привязали — видно, чтоб назад на прибежал… Вон, гляди, всю шею изодрал, когда с цепи рвался… Ах, ну что за люди такие!..

Пёс был плох. Он лежал возле печи на старой фуфайке; тощие ободранные бока его тяжело ходили, мутные глаза слезились, а из пасти текла вязкая, будто слизь, слюна.

— Ну как бешеный? — сосед опасливо косился на собаку.

— Да нет! — отмахивался Фёдор Иванович. — Бешеные воды боятся. А этот — нет. Пьёт за милу душу.

— Здоровый какой.

— Большой, да. Породистый, наверно.

— Куда он тебе, Фёдор?

— Так ведь не оставлять же в лесу…

Пёс болел долго. До самого снега выхаживал его Фёдор Иванович, человеческими лекарствами пичкал, молоком отпаивал, кашами да макаронами откармливал — себе так никогда не готовил, как этому псу.

— Оклемается, будет моё хозяйство сторожить.

— Да что у тебя сторожить-то?

— А вон хоть телевизор, — смеялся Фёдор Иванович, а сам о горшке с деньгами думал. — Да и не так скучно будет с животиной-то… Ты гляди, гляди на него. Мы говорим, а он ушами шевелит — прислушивается. Понимает, что про него. Ай да жук!

Так и привязалась к собаке новая кличка.

Крепко сдружились Фёдор Иванович с кобелём-найдёнышем. Всюду вместе ходили, как привязанные — за водой ли, за дровами, в гости ли к кому. Но не все пускали в дом здоровенного пса. Бабка Тамара, что жила напротив, и вовсе собаку невзлюбила, ворчала при встрече:

— Экий чёрт поселился под боком!

Жук, чуя её недовольство, поджимал хвост, прятался за хозяина.

— Не обижай животину, Тамара, — сердился Фёдор Иванович.

— Гляди лучше, как бы нас твоя животина не обидела…

Впрочем, прошло не так много времени, и бабка Тамара к собаке подобрела. Случилось это после того, как Жук поймал на хозяйском дворе лисицу, что душила кур во всей деревне.