Михаил Кликин. Сборник

Когда он спускался с крыльца, под его ногой с хрустом проломилась ступенька.

После того дня жизнь у Фёдора Ивановича ладиться перестала. Всё пошло наперекосяк. Холодная талая вода залила подпол — хотя все годы раньше едва наполняла специально выкопанную яму в дальнем углу. То ли из-за подтопления, то ли по какой другой причине изба заметно скособочилась — её северный угол приподнялся, а между задней стеной и крышей двора образовался заметный промежуток. Под тяжестью намокшей соломы переломились жерди сеновала. Развалилась простоявшая всю зиму поленница. Лопнуло и выпало стекло в переднем окне. Треснула печка. Крыльцо, ещё недавно казавшееся прочным, теперь шаталось и надрывно скрипело.

Фёдору Ивановичу стало не до плетения. Он вычерпывал из подпола прибывающую воду, вытаскивал сушиться капусту и семенную картошку, абы как замазывал расходящуюся трещину в печном боку, подстукивал, подделывал крылечко, латал крышу. И с горечью думал, что, видно, придётся ему залезть в горшок, в котором когда-то жена хранила сметану.

Помимо неприятностей крупных, случались неприятности мелкие: то умывальник подтекать начнёт, то с полки тарелка скатится, то электрическая лампочка взорвётся, а у старого выключателя пластмассовый язычок отвалится. Полинявшие куры принялись клевать яйца, да и нестись они стали не в корзинах-гнёздах, как положено, а в таких местах, куда без лестницы не добраться.

— Да что ж такое-то! — озабоченно жаловался Фёдор Иванович соседям, а если их рядом не было, то чёрному кобелю. — Прямо напасть какая-то!

— Это потому, что хозяина в доме нет, — говорила ему бабка Тамара.

— Я хозяин! — сердился Фёдор Иванович.

— Ну вот и хозяйничай, — ехидно усмехалась соседка.

Два месяца терпел Фёдор Иванович такую нескладную жизнь, но после того, как в чулане сорвалась со своего вечного места дубовая полка, острым крошевом разбрызгав по полу много лет собираемые стеклянные банки, — не выдержал. Выругался и пошёл к Тамаре за советом.

Соседка встретила его хмуро, но за стол усадила и чаю налила. Долго слушала жалобы Фёдора, молчала, макала в чашку сухую баранку, сосала беззубым ртом.

— Уж не знаю, что и делать теперь. Кто бы другой рассказал — ни в жизть бы не поверил. А тут… Сам же… Может, ты посоветуешь чего, Тамара?

— Может и посоветую.

— Ну?

— Перевези-ка ты, Фёдор, к себе другого хозяина.

— А где ж его взять, другого-то? Да и как перевезти?

— Как — я тебе точно не скажу. Мать моя знала, а я уж нужных слов не помню. Но, думаю, что и простыми словами обойтись можно. А сделай ты так…

На берегу зарастающего камышом пруда, увязнув в земле почти по самые окна, стояла перекошенная избёнка с провалившейся возле печной трубы крышей. Десять лет назад домик этот ещё был обитаем, жила здесь тихая богобоязненная Маша Захарова. Годы её никто не считал, но все знали, что девкой служила она в доме Глеба Максимилиановича Кржижановского. Старушка мало что помнила из того времени, но любила рассказывать, как жена политического деятеля ласково именовала видного мужа своего «Глибасенькой».

После случившейся перестройки Маша Захарова стала сильно хворать. А однажды слегла — и уже не поднялась. Приехавшие родственники вывезли её из деревни и устроили в какую-то богадельню. Где сейчас Маша, жива ли — об этом в Оленине не знал никто.

Дом же верно стоял, будто ждал возвращения хозяйки.

Именно к нему и направился Фёдор Иванович после разговора с Тамарой. В правой руке он держал веник-голик, в левой — кусок белого хлеба, смоченного в козьем молоке.

Замка на входной двери не было. Сквозь вбитую в косяк скобу и дверную ручку была продета ржавая цепь. Двойной железный узел не сразу поддался усилиям Фёдора Ивановича. Ещё больше времени потребовалось, чтобы сдвинуть вросшую в землю дверь.

Боком, пачкая одежду о гнилое закисшее дерево, протиснулся Фёдор Иванович в узкую щель. Крохотная прихожая встретила его тяжёлым запахом нежилого. Сквозь запылённую, облепленную паутиной полоску стекла едва пробивался дневной свет. На узком столе стояла замызганная керосинка, рядом лежала перевёрнутая чугунная сковорода.

Фёдор Иванович тяжело вздохнул, чувствуя, как к горлу поднимается горький ком.

Он хорошо помнил хозяйку. Сам порой на этой керосинке кипятил чайник. Ел яичницу из этой сковороды. И слушал неспешные рассказы одинокой Маши Захаровой, тихой старушки, повидавшей в нескладной своей жизни такие виды, что не каждый мужик смог бы вынести.

Дверь, ведущая в дом, подалась неожиданно легко — даже не скрипнула. Фёдор Иванович пригнулся, осторожно перешагнул высокий порог и тут же встал, не решаясь проходить дальше. Он боялся наследить в комнате, умом понимая, однако, что ничего страшного в том не будет. Хозяйке давно безразлично, кто ходит по её дому, не будет она ни ворчать, ни ругаться, и никто потом не наклонится, чтобы смыть грязные следы с пола…