Вообще в том спектакле собралась прекрасная компашка: Марина Неёлова, Антонина Дмитриева, Леонид Каневский, Костя Райкин, Саша Калягин. Да, все мы были тогда молоды, в семьдесят пятом году прошлого столетия. И не ведали наших судеб. И, слава Богу, что не ведали. Оттого работали дружно, весело, помогая друг другу. Я снял тогда это двухсерийное зрелище за семнадцать ночей в павильоне Останкино.
Мы в тот период очень дружили с Козаковым и семьями. И вот после одной ночной сьемки Миша предложил поехать к нему домой выпить по рюмке. Поехали, усталые, мертвые буквально после съемок. Регина накрыла стол. Выпили. Миша слегка перебрал, что-то такое начал грубить. Регина на мне моментально повисла: «Только не вздумай ему возражать, я тебя умоляю. Промолчи!»
Я обиделся, оделся и ушел. На следующий день у нас снова ночная сьемка. Я приезжаю в Останкино, выхожу из лифта на втором этаже, поворачиваю за угол, иду и вдруг замечаю: из павильона выходит Миша, видит меня, становится на колени и начинает идти на коленях, извиняясь за вчерашнее.
Вот такой он был человек! Разный! Но талантлив безмерно. Он был наполнен стихами, творческими идеями. Он, когда тебя встречал, через минуту обязательно возникала какая-то ситуация, при которой он восклицал:
– А вот у Бродского…
Или:
– А вот у Пушкина…
И начинались стихи.
Помню, как в восьмидесятых мы поехали концертной бригадой от Театра на Малой Бронной в Норильск. Сослали туда мужской состав.
В конце восьмидесятых мой друг, режиссер Женя Арье, носился с идеей создания русскоязычного театра в Израиле, собирал труппу и пригласил меня. В девяностом году мы повезли в Израиль концерт – хотели посмотреть, нужен ли там русский театр, играли отрывки из спектаклей. Был Козаков, Валя Никулин, я, мой большой друг, ныне уже покойный, Гриша Лямпе, да еще молодые артисты. Две недели – битком набитые залы и совершенный восторг зрителей, истосковавшихся по русскому театру. Мы играли с Мишей сцену из «Дон Жуана». Публика была в ажиотаже.
В общем, после тех наших победоносных гастролей стало ясно: театр здесь нужен.
Самым сложным оказался язык. Всё это фигня, когда кто-то из артистов говорит: вот приехал и через пару месяцев уже свободно изъяснялся на иврите. Если честно, иврит выучила одна Ира Селезнёва. А все остальные, и я в том числе, объяснялись на бытовом уровне. У меня словами на иврите были обвешаны все стены в нашей квартире, они лежали в каждом моем кармане – повсюду! И так весь год. Нервы страшные! Боялся и текст забыть во время спектакля, и того, что партнер не скажет вдруг свою реплику, а я, не поняв этого, «авторитетно» ему отвечу.
В 1991 году Борис Морозов в Камерном театре ставил «Чайку». И Мише досталась роль Тригорина, пришлось учить иврит. Тут главное было – не встретиться с ним на улице. Потому что моментально он начинал оглашать заученные монологи. Он должен был всё это кому-то проговорить. Ему нужен был слушатель, партнер.
Популярность у него в Израиле была. На нас, известных в СССР актеров, ходили. Козаков играл на иврите и играл замечательно, надо сказать.
Но ему было узковато в Израиле – там были уже и свои законы, и свои корифеи. И поэтому он вернулся в Россию, и прекрасно здесь существовал и играл.
Он всегда был заряжен сильнейшей энергетикой.
А характер? Что ж – надо было всегда отделять его характер от его таланта.
Игорь Костолевский
«Он сам себя ронял и ловил на лету»[14]
Я впервые Козакова увидел в 1973 году на пробах к фильму Владимира Мотыля «Звезда пленительного счастья». Он пробовался на роль Волконского.
Я был тогда совсем молодым зеленым актером, и он как-то расположился ко мне. Мы с ним много вместе гуляли, разговаривали о декабристах.
Его не утвердили.