Михаил Ульянов

Я так боялся начала этих съемок… Почему? Потому что я понимал: то все была теория и бумага. Сейчас придет живой лауреат всех премий мира, любимец всего народа, и я к нему со своим тайным — это нельзя было даже вслух говорить — тайным Иваном Ильичом. А Ульянов меня предупреждает. Говорит: «Тут ты учти. Я очень серьезно, так сказать, тщательно работаю над гримом и костюмом». Я совершенно холодел в этот момент, потому что представлял себе, чего он там себе сейчас придумает вместо того, чтобы делать то, что я уже точно знал, как должен выглядеть Ильич — он же Егор Булычов — в этой постановке, потому что я достал два портрета: один Габена и второй Ван Гога с отрезанным ухом — и соединил их так. И вот у меня получился, каким должен быть Булычов. А дальше уже все понял художник-гример и мне и говорит: «Ну чего, я знаю размер монтюра[1]. Какой размер монтюра у Ульянова, я знаю». Я говорю: «Делай три паричка — абсолютно как бы лысый арестант». Она говорит: «Как? Как Булычов? Он же в кудрях. Вообще весь такой неуемный русский характер». Я говорю: «Все это хреновина. Делай три монтюра, почти лысых — один лысый монтюр, такой рыжий — он же рыжий. И Шурка рыжая. Рыжеватый с легкой проседью. Второй — опять-таки арестантский монтюр с такой уже вполовину рыжей сединой. Третий — абсолютно белый, седой, но такой же арестантский монтюр». Дальше я говорю: «Ребят, вот он у меня человек — это у меня такая старая идея о том, как ведет себя прилично-успешный человек в России в собственном доме, — это у меня такая железная идея, за сорок лет она не изменилась. В собственном удачливом доме нормальный русский человек, конечно, ходит в пальто. Не то чтобы он куда-то собрался, он все время должен знать, что вся эта удачливость и все эти времена хорошие — это все такая общая времянка. И от этого у него в самом роскошном собственном доме есть ощущение своей, так сказать, личной бездомности».

Без свидетелей

Без свидетелей

* * *

В общем, у меня было все готово к тому моменту, когда пришел на первую пробу Михаил Александрович. А он предупредил меня… А в чем был номер у Михаила Александровича? Самый тяжелый номер на «Егоре Булычове». Он был наследником Щукина в Вахтанговском театре. В 1937 году Борис Захава, артист Вахтанговского театра, вместе с Борисом Щукиным, будущим Лениным в фильме Ромма «Ленин в Октябре», поставили в Вахтанговском театре «Егора Булычова» — и спектакль имел оглушительный успех. И Ульянов сидел в ужасе. Он не боялся опять-таки ничего — он боялся Вахтанговского театра, потому что скажут: «Эх, Мишка, Мишка, вот Щукин был артист — это артист! А ты что, Миша? А ты что?» И это его угнетало, просто угнетало сознание всего этого. И он приходит ко мне. А он, когда волновался, зажимался, у него всегда напрягался указательный палец. И я ему всегда на съемках говорил: «Михаил Александрович, палец».

И он пришел с этим пальцем. Я тогда еще не знал, естественно, роковое значение его пальца. Он пришел с этим пальцем, говорит: «Знаешь, я думаю, он должен быть в таком меховом жилетике. И знаешь, такие бурчики, беленькие бурчики такие. Это же любили очень волжане». Я как представил себе Ульянова в кудрях и бурчиках — мне просто дурно стало. Я как-то тихо, слабо говорю: «Михаил Александрович, мы к следующему разу, к следующему вашему приходу, мы подберем бурчики. А вот пока мы сделаем монтюрчиков несколько с гримером… вот пальто, костюм, галстук…» Он говорит: «Как костюм, галстук, что?» Я говорю: «Вот костюм, галстук, вот эти три монтюра, три стадии, значит: начало, середина и конец — и шляпа. Он как бы еще в шляпе». — «В шляпе?» — «Да, в шляпе». Он говорит: «Ну, давай попробуем». Надели монтюр, сделали грим, надели пальто. Все наоборот тому, что придумал себе Ульянов с тем, чтобы победить Щукина. Надели шляпу. Он пошел посмотрел на себя в зеркало и вместо того, чтобы ударить мне в лоб прямо, что он мог сделать с большим, так сказать, успехом, он сказал: «Ты знаешь, а мне нравится. Мне нравится так — снял шляпу, надел шляпу, снял, надел. Нет, точно мне нравится».

Битва за Москву

Битва за Москву

Сочинение ко Дню Победы

Ну спасибо ему, потому что он мог себя вести со мной ну как угодно. Это же так просто, да еще такой звезде. А он был мегазвезда в советском кино. Раздавить меня, как клопа, вымыть руки и выпустить акт художественной самодеятельности, собственной, да еще в бурочках и кудрях… Нет ничего проще. Но ничего из этого он не сделал, ничего. И дальше мы долго работали над этой очень сложной картиной…

* * *