Миклухо-Маклай. Две жизни «белого папуаса»

Как уже говорилось, работа над подготовкой дневников к печати предусматривала несколько стадий. Вначале Миклухо-Маклай, имея перед собой полевые дневники и записные книжки, диктовал текст, скорее всего родным и близким. Этот текст подвергался доработке самим автором, а затем и достаточно деликатной стилистической правке одним из переписчиков (вероятно, гимназическим приятелем Миклухо-Маклая адвокатом В.Ф. Суфщинским), ибо ученый, по его собственным признаниям, за долгие годы жизни за границей начал забывать русский язык. Как впоследствии писал ближайший друг Миклухо-Маклая А.А. Мещерский, именно Суфщинский сыграл большую роль в подготовке вместе с автором первого тома [920]. Приглашенные по газетному объявлению переписчицы должны были «перебелить» рукопись, но если ее беловой, то есть наборный, вариант и существовал, то до нас он не дошел.

В письме брату, датированном 15 сентября, ученый сообщал, что диктовка дневников «идет не так успешно, как я бы того желал», так как приходится часто отрываться от работы для переговоров с Гирсом и другими руководителями МИДа. Все же, по его словам, к середине сентября был «продиктован весь первый том»

[921]. Очевидно, ученый имел в виду промежуточный текст, подлежащий доработке и редактированию.

Узнав, что Л.Н. Толстой интересуется «некоторыми эпизодами моих странствий», Миклухо-Маклай 19 сентября отправил ему «две брошюры, касающиеся моего пребывания в Новой Гвинее», и выразил надежду, что сможет навестить писателя в Ясной Поляне [922]

. Уже 25 сентября Толстой послал ответное письмо. «Вы первый несомненно опытом доказали, что человек везде человек, т. е. доброе, общительное существо, в общение с которым можно и должно входить только добром и истиной, а не пушками и водкой. И вы доказали это подвигом истинного мужества, — говорилось в письме. — <…> Ради всего святого изложите с величайшей подробностью и с свойственной вам строгой правдивостью все ваши отношения человека с человеком, в которые вы вступили там с людьми. Не знаю, какой вклад в науку, ту, которой вы служите, составят ваши коллекции и открытия, но ваш опыт общения с дикими составит эпоху в той науке, которой я служу — в науке о том, как жить людям друг с другом. Напишите эту историю, и вы сослужите большую и хорошую службу человечеству» [923]. Прислушавшись к совету великого писателя, ученый решил оставить в подготавливаемых к печати дневниках эпизоды, казалось бы, личного характера, рассказывающие о его взаимоотношениях с островитянами, — «многое, что прежде, т. е. до получения Вашего письма, думал выбросить». Об этом он сообщил Толстому в марте 1887 года, когда первый том был уже почти полностью готов к печати. «Ваше письмо

сделалосвое дело», — подчеркнул Миклухо-Маклай [924]

.

Этнографические коллекции путешественник решил принести в дар Петербургской академии наук, предварительно показав их широкой публике. Но у Миклухо-Маклая нашлись недоброжелатели не только в среде столичной бюрократии и в газетном мире, но и среди чиновников от науки. Ящики с коллекциями, прибывшие из Одессы, долгое время оставались в станционном пакгаузе. Лишь после вмешательства Александра III комитет правления Академии наук выделил зал для их временного размещения. В сентябре прибыли еще десять ящиков, которые Миклухо-Маклай отправил из Сиднея морем через Лондон; в них находились предметы, собранные на островах Меланезии и в Австралии в 1879 — 1885 годах. По получении этих коллекций ученый начал готовить выставку, которая официально открылась 22 октября. «Маленький, тщедушный человек, с изможденным лихорадкой лицом <…> быстро бегал по зале, окруженный толпой народа, показывая разные предметы, скороговоркой объясняя их употребление и рассказывая целые истории из жизни океанийцев», — вспоминал один из посетителей [925]. Выставка пользовалась успехом, особенно у учащейся молодежи; ежедневно ее посещало до тысячи человек. В декабре Миклухо-Маклай передал экспонаты выставки в академический Музей антропологии и этнографии (МАЭ) [926], где они хранятся до наших дней [927].