Милая , 18

Она провела пальцами по книжным корешкам.

—     А вы, я вижу, читаете не только по-поль­ски, но и по-русски, и по-английски. А это что за странный шрифт? Наверное, идиш или, может быть, иврит? ”А.Д. Гордон”[17]. В библиотеке посольства стоит один его том. Ну-ка, посмотрим. ”Физический труд есть основа человеческого бы­тия... Он необходим духовно, а природа есть основа культуры — высшего творения человека. Однако во избежание эксплуатации человека че­ловеком земля не должна оставаться частной соб­ственностью”. Ну, как мой первый урок по сио­низму?

—     Что вам здесь нужно? — воскликнул Андрей.

Закрыв глаза и стиснув зубы, она прислони­лась к книгам и смолкла. По щекам ее катились слезы.

—     Лейтенант, — сказала она, — мне двадцать три года, я не девушка, отец оставил мне зна­чительное состояние. Что еще вы хотели бы обо мне узнать?

Андрей беспомощно провел рукой по столу, но тут же рука его сжалась в кулак.

—     Ну чего вы прицепились ко мне?

—     Сама не знаю, что со мной. Да мне и напле­вать. Как видите, я у ваших ног. Умоляю, не прогоняйте меня.

Она отвернулась и зарыдала. И тут она почув­ствовала у себя на плече его руку, и ей стало удивительно хорошо...

—     Габриэла... Габриэла...

*  *  *

С того момента, как на нее распространилась его огромная и завораживающая власть, все, чем она дорожила прежде, потеряло значение. Габри­эла поняла, что такого человека, как Андрей, она никогда не встречала и никогда не встретит. Рухнули все преграды: религия, разница в миро­воззрении и материальном положении. Габриэла была эгоисткой; оказалось, что она способна не только брать и не только думать о себе. Для нее Андрей был библейским Давидом. В нем соче­тались вся сила и вся слабость одинокого чело­века. В приступе гнева он мог убить, но таким нежным, как он, с ней не был никто. Великан, одержимый одним-единственным идеалом, из-за пустяка превращался в беспомощного ребенка — конфузился, дулся, злился... Человек, считав­шийся воплощением воли и отваги, он напивался в стельку, когда ему становилось невмоготу. Ни с кем, никогда, с самой смерти отца, она не ис­пытывала такой боли и душевных мук, но и такой радости от физической близости она тоже никог­да не знала. Приятели Габриэлы считали, что с ней случилось несчастье — ведь она стала любов­ницей нищего еврея. Она же считала, что не при­носит никакой жертвы, живя с человеком, кото­рый делает ее такой счастливой, какой она ни­когда не была. Постепенно она отошла от преж­ней жизни, смирилась с мыслью, что, видимо, никогда не станет женой Андрея, поняла, что ни в коем случае не должна быть помехой в его де­ятельности, что он ни за что не согласится под­гонять себя ни под одну из ее мерок. Андрей — это Андрей, и ей следует принимать его таким, каков он есть.

Андрей же нашел наконец в Габриэле женщину, которая была ему под стать во всем — и в страс­ти, и в гневе. На нее часто нападали приступы гордости, которые проходили только после того, как он просил прощенья. Он смиренно принимал ее упреки наутро после неумеренных попоек, инс­тинктивно чувствуя, когда следует избегать ссо­ры. Она же сразу угадывала, когда у него начинались срывы из-за неприятностей, связанных с его делом, и дарила ему такое понимание, кото­рое доходило до глубины его души. Он знал, что обуздал дикую лошадку, которая все еще не перестает брыкаться, настаивал, чтобы она не со­всем отказывалась от прежнего образа жизни, и принимал многих ее приятелей, как своих.

Оказалось, что общих интересов у них больше, чем тех, что разъединяют. Они одинаково любили музыку, книги, театр. Иногда он соглашался при­знать, что любит танцевать с ней.

Габриэла ничего не делала специально для то­го, чтобы быть принятой его друзьями, но, вой­дя в его странный мир, почувствовала, что они принимают ее с чистым сердцем. Частые разъезды Андрея по всей Польше и зависимость от уволь­нительных из армии делали их встречи каждый раз похожими на первое свидание.

*  *  *

”Всего два года, — подумала Габриэла, — всего два года прошло с тех пор, как я встретила Анд­рея”. Она посмотрела с моста вниз на последний поезд, отправляющийся в Прагу, и пошла дальше искать Андрея с Кристофером.

Глава седьмая

В винном погребке Фукье в Старом городе было шумно и накурено, пахло сырами, вином и чем-то еще. От столика к столику ходили трое цыган-музыкантов. Они остановились перед Андреем и Крисом. Андрей опрокинул рюмку и положил на стол монету. Скрипач взял ее и подал знак ак­кордеонисту и чумазой певице с бубном.

—     Господи, — прошептал Крис, — даже цыгане играют Шопена.

К их столику пробралась официантка и поста­вила перед ними две тарелки, черный хлеб, ку­сок окорока и водку. Цыгане заиграли ”О, соло мио”.

—     Это еще хуже, чем Шопен! — не выдержал Крис.

—     Давай не терять нить, — сказал Андрей. Он залпом проглотил полпинты водки и утер рот ру­кавом. — Значит, так: немцы идут в наступле­ние, мы, разумеется, — в контрнаступление, и я на своем Батории первым въезжаю в Берлин.