Милая , 18

Покачнувшись, Крис взял вилку и, нацелившись на окорок, всадил ее в самую середину.

—     Вот Польша, — он взял нож и разрезал око­рок пополам. — Эта часть — Германии, эта — Рос­сии, и нет Польши. А ваши чертовы поэты будут писать скучные стихи о старых добрых временах, когда паны выбивали дух из крестьян, а крестья­не — из евреев. И какой-нибудь дурак-пианист будет играть для поляков в Чикаго только Шопе­на. И через сто лет все скажут: ”Да пусть наконец Польша воссоединится, нас уже тошнит от Шопена”. А через сто два года русские и немцы начнут все сначала.

Крис попытался продолжить свои рассуждения, но всякий раз, когда он хотел показать на часть Польши, отошедшую к России, у него соскальзы­вал локоть со стола. Рыдала скрипка. А когда у Фукье рыдает цыганская скрипка, люди тоже об­ливаются слезами.

—     Крис, будь другом, — всхлипнул Андрей, — уведи мою сестру от этой паскуды Бронского.

—     Не произноси имя дамы в кабаке, — понурил голову Крис. — Проклятые бабы!

—     Проклятые бабы, — согласился Андрей, дру­жески хлопнув Криса по плечу, и выпил. — Гит­лер блефует!

—     Черта с два.

—     Он боится нашего контрудара.

—     Как моей задницы! — Крис стукнул кулаком по столу и сдвинул в сторону всю посуду. — Этот стол — Польша.

—     Я думал, окорок — это Польша.

—     Окорок — тоже Польша. Видишь стол, дурак? Смотри, какой он ровный, плоский. Красота — для танков. А у немцев они есть. Большие, ма­ленькие, тяжелые, быстроходные. Испытаны в Испании. Если бы у вашего командования была хоть капля ума, вы отступили бы сейчас.

—     Отступить! — в ужасе закричал улан.

—     Да. Сдержать первый немецкий натиск у реки Варты, потом отступить за Вислу и там закре­питься.

—     За Вислу?! Ты смеешь намекать на то, что мы отдадим Силезию и Варшаву?

—     Смею. Они все равно их отберут. И Шопен не поможет. Если вам удастся продержаться за Вис­лой месяца три-четыре, англичанам и французам придется начать что-нибудь на западной границе.

—     Великий стратег де Монти! Видали великого стратега?

—     Просто немного здравого смысла плюс пинта водки.

*  *  *

Габриэла вошла в заведение Фукье и осмотре­лась. Вон они оба, и Андрей, и Крис. Валяются на полу — индийская борьба. Оба хохотали.

—          Какого черта ты тут валяешься? — спросила она Андрея.

—           Я? Пытаюсь увести этого пьяного недотепу домой.

*  *  *

Габриэла внесла в комнату дымящийся кофе. Андрей смущенно опустил голову.

—     Я — дрянь, — сказал он.

—     Не болтай, вот, выпей кофе.

—     Габи, — бросил он на нее виноватый взгляд, — пожалуйста, не ругай меня... пожалуйста...

Она сняла с него конфедератку, расстегнула мундир, стянула сапоги. У Андрея язык еще за­плетался, но мысли уже прояснились. Кофе ему сразу помог. Он посмотрел на свою маленькую Габриэлу. До чего она прелестна...

—     И зачем ты только мучаешься со мной, — про­говорил он.

—     Ну, как, пришел в себя? Мы можем погово­рить? — спросила она.

—     Да.

—     Раньше, когда ты уезжал на недельку-другую в Краков или в Белосток, или на маневры, я жи­ла той минутой, когда ты вернешься, взлетишь по лестнице и бросишься меня обнимать. Но те­перь ты на действительной службе, тебя не было два месяца. Я чуть не умерла, Андрей! Мы в по­сольстве ведь знаем, как скверно обстоят дела. Андрей, пожалуйста... женись на мне.

Он вскочил на ноги.

—     Может, ты возненавидишь меня, — продолжала она, — как Пауля, за измену своей вере, но ты для меня значишь больше, чем мое католичество, я поступлюсь им, я буду зажигать для тебя све­чи по субботам и постараюсь делать все...

—     Нет, Габи, нет. Да я и не потребовал бы от тебя ничего подобного, но...

—     Что, Андрей?

—     Я никогда тебе об этом не говорил, но если бы я мог на тебе жениться, большей чести для меня в жизни не было бы. Но... хоть я сто раз в день твержу себе, что такого случиться не может, Крис прав: Польшу захватят. И один Бог знает, что они сделают с нами. Тебе сейчас ни­как не нужен муж-еврей.

—     Понимаю, — грустно сказала она, осознав смысл его слов.

—     Пропади все пропадом.

У Андрея был такой удрученный вид, что она забыла о себе.

—     Чем тебя так расстроил сегодня Бронский?

—     Сволочь он, — Андрей, глубоко вздохнув, от­вернулся к окну и уставился в темноту. — Он на­звал меня лжесионистом, и он прав.

—     Как ты можешь так говорить?!

—     Прав, прав, он прав, — Андрей старался со­браться с мыслями и смотрел на Габриэлу; она была далеко и не в фокусе. — Ты никогда не бы­вала на Ставках, где живут бедные евреи. А у меня перед глазами кучи мусора и в ушах — скрип тележек. Вонь и унижения заставили Бронского бежать оттуда. Разве можно его за это осуждать?

Габриэла с ужасом слушала его пьяные излия­ния. Сколько она знала Андрея, он ни разу ни словом не обмолвился о своем детстве.

—     Как и все евреи, мы вынуждены были жить обособленно, и нас вечно громили те самые сту­денты, которыми сейчас руководит Пауль. Мой отец — ты видела его портрет?

—     Да.