Миледи и притворщик

Устают от езды на верблюдах? А женщины что, не на верблюдах едут? Всё с Иризи ясно, в душе она такая же приверженка патриархата, как и гаремные дивы. Тоже готова признать верховенство мужчин, правда, не над собой.

Пришлось мне обратиться с тем же вопросом о царящей вокруг несправедливости к Шанти, на что он ответил:

– Это старый обычай. Так было испокон веков. Женщина хранит домашний очаг, занимается скотом и садом, а мужчина в это время наготове, вдруг враги нападут на деревню или караван и надо будет обороняться.

– Ясно. А сейчас на нас кто должен напасть?

На это Шанти лишь пожал плечами и многозначительно произнёс:

– Только богам ведомо, что может случиться в следующий миг.

Ну да, а что я хотела услышать от сарпальского мужчины, пусть даже и с половиной тромской крови?

Я даже была готова обидеться на Шанти за его ретроградность, если бы не видела каждый день, что он постоянно чем-то занят и в шатре с чашкой чая не отлёживается. То он варит обед и ужин псу, то чистит посуду, то подшивает что-то, то строгает колышки для привязи верблюдов, то пытается навязать свою помощь Иризи в знак примирения, а когда не получается, идёт помогать старой сгорбившейся жене гончара таскать мешки с навозом.

Последнее меня особенно умиляло. А ведь во всём караване я больше не видела мужчин, кто готов был помочь маленьким слабым женщинам. Разве что молодые холостые парни молодым незамужним девушкам, но это совсем другая история.

Шанти же часами ходил за старушкой и всякий раз, когда она натыкала на палку верблюжий кизяк, он открывал мешок, куда она и складывала свою добычу. Попутно они всё время о чём-то болтали, Шанти с неподдельным вниманием слушал старушечьи истории, а я смотрела на них и думала: может в этой старушке Шанти видит свою несчастную одинокую мать? Сейчас она далеко, и с ней нет никого рядом, потому Шанти чувствует свою вину и пытается подарить сыновью любовь хоть кому-то, кто отдалённо напоминает ему мать.

Помимо фоторепортажа о буднях обитателей каравана я продолжала снимать виды городов и деревень, что встречались на нашем пути. Чего только я не увидела за это время, и чего только не запечатлела на камеру. Например, Башни Покоя, над которыми непрестанно кружат стервятники, ведь на верхней площадке лежат тела почивших горожан, которые не на чем сжечь и некуда закопать. Здесь любят приговаривать, что птицы уносят почивших прямиком в Небесный Дворец на пир богов. На самом деле птицы просто склёвывают мёртвые тела. Всё как в Жатжайских горах, только более эстетично и таинственно.

Кроме башен мне довелось снять опрокинутую и побитую кирками статую некоего божества. Шанти сказал, что не так давно власть в городе сменилась, потому старые боги были свергнуты, чтобы уступить свои постаменты для новых идолов.

И не только разломанные статуи встречались нам на пути, но даже порушенные города. Шанти подолгу уговаривал сначала Леона, а потом и Чензира отклониться от маршрута, чтобы посмотреть на них. Я же всегда была готова к съёмкам необычных мест, потому и не возражала провести лишних четыре часа в дороге ради серии снимков древних руин.

На месте очередной груды каменных блоков, как сказал Шанти, некогда стоял город, где много столетий назад сектанты убили любимого внука сатрапа. За это он приказал стереть город с лица земли, что и было исполнено. Всё, что от него осталось, так это раскиданные по пустоши каменные блоки с высеченными на них надписями, но не на сарпальском языке, а выполненные каким-то архаичным рубленым алфавитом.

– Смотри, какой камень, – в который раз подзывал меня Шанти, пока я делала снимки руин. – Необычный. И надпись странная.

Не знаю, что может быть странного и необычного в заурядном сером камне, но только из уважения к Шанти я сделала снимок так, чтобы поразившие его надписи попали в кадр.

Я заметила, что он рвался навстречу очередным руинам с большей охотой, чем к очередному храму Азмигиль, что на нашем пути встретились лишь в городке под названием Гурамия. Это местечко запомнилось мне только забавным происшествием, когда на постоялом дворе наши верблюды решили подраться с местными конями за охапки сена возле поилок. В принципе, я могла их понять – коней на постоялых дворах всегда кормили лучше, чем верблюдов, ведь верблюд может несколько дней потерпеть без обильной пищи, так пусть потерпит ещё и покормится в следующем городе, где выросло больше травы. А в следующем городе рассуждали примерно так же, и верблюды покидали его снова голодными. Неудивительно, что в конце концов случился бунт. Правда теперь объеденными стали кони – травы и сена от одного города к другому больше не становилось.

Здешние города вообще поражали своей мрачностью и безысходностью. Виною всему иссыхающие колодцы и острый дефицит воды. Если целыми днями горожане прятались от зноя в своих домах и выбирались на улицу лишь после заката, чтобы у городского колодца получить свою порцию воды, то крестьянам в деревнях приходилось туго.