Милосердие палача

– А кто говорил: «Давай в центр, давай на Сумскую!» Ну, проскочили мы в среду по Сумской – и что? А тут какого леща поймали!.. Гляди, ножичек перочинный… и до бутылок годится.

– И скажи, что его, дурошлепа, на Тенистую занесло? Может, до Зинки-кривой шел, та всех принимает.

– Зинка счас в Гуляйполе.

– А орден, орден – гляди! В коробочке… новенький.

– У батьки точно такой…

«Махновцы! – сполохом ударило в голову Павлу. – Это у него, у Махно, орден Красного Знамени. В конце восемнадцатого его наградили от имени ВЦИКа. Правда, кто-то говорил, что через полгода, когда Махно выступил против красных, указ отменили. Но орден-то он вряд ли вернул. Носит небось. А другого батьки с орденом на Украине нет… Так вот, значит, я к кому попал. Говорили ведь, что махновцы рыщут не только под Харьковом, но и в самом городе. А они, видишь, даже по Сумской раскатывают…»

– Дай-ка я орден надену! Больше почета будет на дороге.

Кольцов слышал, как где-то за Харьковом свадебный поезд окликнули, приказали остановиться. Надежда на мгновение вспыхнула в его душе: красноармейский патруль! Может, догадаются осмотреть телеги?

– Что за люди? Откуда, куда?

– Местные мы, товарищи! Парасю замуж выдаем! – И прикрикнули на невесту: – Что ж ты молчишь, Параска!

– Окажите милость, выпейте за здоровье!

Послышался звук разливаемой самогонки…

Кольцов напружинил руки, но они были крепко-накрепко связаны. Ноги тоже. Попытался вытолкнуть изо рта кляп, чтобы крикнуть – и не смог.

Почувствовал, махновцы вновь тронулись по ухабистой дороге.

Неслись по степи свадебные брички. От Харькова взяли на Чугуев, а там, оказавшись в северодонецких лесах, сменили в Моспанове коней, передохнули и снова помчались дальше изюмскими лесами к Славянску, где предстояло перевалить через забитую войсками железную дорогу Лозовая – Попасная и дальше, дальше, чтобы в конце концов очутиться в Гуляйполе. Оно оказалось сейчас меж двух огней – наступающим кутеповским корпусом и обороняющимися частями Красной Армии – и доживало, видимо, свои последние яркие столичные дни.

Люди почтительно расступались перед свадебным поездом – велики на Украине уважение и любовь к народным гуляниям. Особенно блистал и вызывал всеобщее восхищение сидевший на первой бричке рядом с ездовым рослый парень с «коругвой». На груди у него блестел эмалью и серебром новенький орден Красного Знамени, который, как известно, за просто так не дают.

Лишь один раз насторожились махновцы – когда на пустом и широком Изюмском шляху близ уездного города нагнали они две брички, одну – с пулеметом. А в седоке, прислонившемся к пулемету, признали они местного чекиста Шамраченкова, немало крови попортившего батьке.

Но – обошлось. Обогнали они Шамраченкова и скрылись в меловой, все закрывающей пыли.

Глава десятая

«Эшелон» с тремя вагонами «под командованием» Старцева медленно двинулся по Харьковщине. Едва успели отъехать от столицы Украины верст тридцать, как застряли на стрелке под Мерефой, столь знакомой Старцеву. Шло большое движение составов с живой силой и военными грузами во всех возможных направлениях. Неразбериха стояла полная, потому что помимо южного (врангелевского) и польского (западного) фронтов всюду вспыхивали свои маленькие, но крайне болезненные фронтики.

По всей Украине метались сильные отряды батьки Махно. Неспокойно было на Тамбовщине, в Поволжье, в Сибири, где полыхали крестьянские восстания. На Кавказе шла борьба с сепаратистами, отрезавшими от Республики нефть. Ходуном ходила, как от землетрясения, вся потревоженная неслыханными социальными сдвигами Средняя Азия… И всюду нужны были войска, войска…

– Куда, станичник? – кричал красный казак, завидев земелю, когда где-то на забытом богом разъезде останавливались друг против друга два встречных эшелона.

– На панскую Польшу, мать-перемать, – отвечал земеля.

– А я в Бухару, слышь! С баями воевать, – тудыть-пере-тудыть, – отвечал красный казак, до того и знать не знавший о Бухаре.

Республика встала на дыбы и, казалось, перепутала все железные дороги, свила их из правильного узора в запутанный моток. Дорого, дорого давались России полгода керенской демократии, когда болтуны открыли ворота всех тюрем и выпустили ораторствовать самые разные уголовные группы и политические партии. Кровью отплевывалась Республика после краткого периода невиданной свободы. Все сцепились в затейливом клубке собачьей драки. Победить должен был самый сильный и самый толстокожий, самый нечувствительный к боли – вот и вся логика такой войны. А другой и не может быть.

Деятельный матрос Бушкин, обнажив маузер, побежал на станцию с требованием немедленно пропустить спецпоезд ЧК. Куда там! И начальник станции, и дежурный уже привыкли к ежедневным угрозам расстрелов. Кого только можно было, уже перестреляли, и убыль хоть одного дежурного могла остановить всю дорогу на очень долгое время. Это понимали все, и демонстрация оружия сводилась лишь к грозному помахиванию стволом.

Бушкин вернулся красный, клокочущий, но с маузером в деревянной кобуре.