Милые кости

Скажу честно: я по-прежнему украдкой слежу за своими близкими. Ничего не могу с собой поделать. А они по-прежнему меня вспоминают. И ничего не могут с собой поделать.

Линдси и Сэмюел после свадьбы сидели в пустом доме у тридцатого шоссе и пили шампанское. Разросшиеся ветви старых деревьев проникли в разбитое окно и образовали зеленый навес, который доживал последние деньки. Отец Рут согласился уступить особняк, но только при том условии, что Сэмюел, в качестве реставратора, отработает его стоимость. К концу лета мистер Коннорс, заручившись помощью Сэмюела и Бакли, расчистил участок и пригнал туда трейлер: днем там был его офис, а вечерами – читальня Линдси.

Поначалу они терпели неудобства из-за отсутствия водопровода и электричества. Мыться ездили к родителям – то к одним, то к другим. Однако Линдси с головой погрузилась в занятия, а Сэмюел с головой погрузился в поиски дверных ручек и выключателей, соответствующих стилю эпохи. Все поразились, когда Линдси при такой жизни забеременела.

– То-то я смотрю, тебя разнесло, – посмеивался Бакли.

– Кто бы говорил! – фыркала Линдси.

Мой отец мечтал, как вернется к старому увлечению – к парусникам в бутылках, и передаст этот интерес малышу. Он предвкушал радость и горечь этого занятия, которое всегда будет эхом напоминать обо мне.

Должна сказать, здесь красиво и безопасно – со временем вы и сами в этом убедитесь. Но небеса – это не просто защищенность и, уж конечно, не пустыня. Мы доставляем себе много радостей.

От наших дел живые преисполняются изумления и благодарности. Например, в какой-то год все посадки у Бакли в саду буйно пошли в рост. Эти непроходимые джунгли расцвели в один день. Я сделала это ради мамы: она часто смотрела в сад. Можно только поражаться, как после ее возвращения оживились и цветы, и травы, и сорняки. А сама она не уставала поражаться прихотям судьбы.

Мою одежду, как и бабушкину, отнесли на благотворительную распродажу.

Родители делились друг с другом мыслями обо мне. Быть вместе, думать и говорить о тех, кого нет, – это естественным образом вошло в их жизнь. А мой брат Бакли стучал на ударных – я и это слушала.

Рэй стал доктором Сингхом. «Наконец-то в семье появился настоящий доктор», – повторяла Руана.

Кстати, в его жизни возникало все больше ситуаций, от которых он перестал отмахиваться. Работая бок о бок с видными хирургами и теоретиками, чьи имена не сходили со страниц научных журналов, он все же стоял на особых позициях, утверждая, что незнакомцы-предвестники, которые иногда являются умирающим, не имеют отношения к микроинсультам; вспоминал, как называл Рут моим именем и, более того, занимался со мной любовью.

В минуты сомнений он звонил Рут. Все той же Рут, которая, не покидая Нижнего Ист-Сайда, переехала из своего чулана в другую живопырку. Все той же Рут, которая по-прежнему пыталась заносить в дневник, кого увидела и что при этом ощутила. Все той же Рут, которая жаждала, чтобы ей поверили: мертвые могут с нами говорить, среди живых мелькают духи – движутся, объединяются и смеются с нами. Они-то и составляют воздух, которым мы дышим.

Пространство моего нынешнего обитания я называю «широкие небеса»: здесь умещаются все мои простые желания, от самых скромных до самых возвышенных. Мой дед предпочитает называть это словом комфорт.

Здесь умещается немерено пирожных, подушек и ярких красок, а под этой мозаикой есть закутки, похожие на укромную комнату: идешь туда – и берешь кого-то за руку, и можешь ничего не говорить. Ничего не выдумывать. Ничего не требовать. Просто жить себе, пока это в радость. На широких небесах каждый гвоздик – с плоской шляпкой, каждый лист – с мягким молодым пушком, катальные горки такие, что дух захватывает: сначала летишь в пропасть, потом зависаешь, и наконец уносишься на мраморной доске в такие дали, о которых и не мечталось в твоей узкой небесной сфере.

Однажды мы разглядывали Землю вместе с дедом. Начали со штата Мэн, где птицы порхают с одной сосны на другую, выбирая самые высокие макушки и радуясь своим птичьим радостям: опуститься – взлететь, опуститься – взлететь. Потом мы дошли до Манчестера и посетили закусочную, которая запомнилась моему деду еще с той поры, когда он, часто бывая в разъездах, исколесил все Восточное побережье. За прошедшие полвека закусочная приобрела весьма сомнительный вид, и мы, оценив обстановку, сочли за лучшее убраться. Но стоило мне напоследок оглянуться, как я увидела его – мистера Гарви, который вылезал из скоростного автобуса.

Войдя в закусочную, он сразу направился к стойке и заказал кофе. На первый взгляд, в его внешности не было ничего примечательного, разве что воспаленные веки, но он перестал носить контактные линзы, а вглядываться сквозь толстые стекла очков никто не собирался.

Потрепанная жизнью буфетчица протянула ему обжигающий кофе в пластмассовой чашке; в это время у него за спиной, над входом, звякнул колокольчик, и в помещение ворвался колючий ветер.