Милые кости

– Этой развалюхе цены нет, – заключил он.

– Викторианский стиль? – попыталась угадать Линдси.

– Даже боюсь произносить, – сказал Сэмюел, – но сдается мне, это неоготика. По карнизам, я заметил, идут крестообразные раскосы, значит, дом построен после тысяча восемьсот шестидесятого года.

– Смотри-ка, – кивнула Линдси.

В самом центре комнаты чернело старое кострище.

– Просто варварство, – расстроился Сэмюел.

– Странно, почему было не разжечь камин? Хоть в этой комнате, хоть в любой другой.

Но Сэмюел, пытаясь разобраться в типах перекрытий, уже разглядывал дыру, прожженную пламенем в потолке.

– Давай слазаем наверх, – предложил он.

– Как в склепе, – посетовала Линдси, оказавшись на лестнице. – Такая тишина – прямо уши закладывает.

Не останавливаясь, Сэмюел осторожно стукнул кулаком по штукатурке.

– Здесь кого-нибудь замуровать – как нечего делать.

И тут настал один из тех неловких моментов, которых они всегда старались избегать, а я ждала с нетерпением. Сами собой всплывали главные вопросы. Где сейчас я? Будет ли упомянуто мое имя? Будет ли сказано обо мне хоть слово? В последнее время, как ни печально, ответ был один: нет. На моей улице больше не бывало праздника.

Впрочем, дом был непростой, да и вечер выдался особенный – выпускные торжества и дни рождения всегда давали мне капельку жизни, поднимали чуть выше в списках памяти, отчего Линдси поневоле задумывалась обо мне дольше обычного. Но сейчас она промолчала. На нее нахлынуло тягостное чувство, которое она пережила в доме мистера Гарви и долго не могла забыть: будто я почему-то оказалась рядом, направляла ее движения и мысли, неотступно шла следом, как невидимый двойник.

Лестница привела их в ту комнату, которая просматривалась снизу сквозь дыру в потолке.

– Хочу, чтобы это был мой дом, – сказал Сэмюел.

– В самом деле?

– Он меня зовет, нутром чую.

– При свете дня ты, наверно, запоешь по-другому, – сказала Линдси.

– Такого чуда в жизни не видел, – произнес он.

– Сэмюел Хеклер, – изрекла моя сестра, – мастер склеивать разбитое вдребезги.

– Кто бы говорил, – сказал он.

Они помолчали, вдыхая сырость. По крыше барабанил дождь, но Линдси казалось, что она спрятана в надежном укрытии, вдали от мира, вдвоем с человеком, которого любила больше всех на свете.

Моя сестра взяла его за руку, и я пошла вместе с ними к порогу восьмигранного закутка, выходящего туда, где прежде был парадный въезд. Этот выступ нависал над входом в особняк.

– Готические эркеры, – сказал Сэмюел, обернувшись к Линдси. – Окна, сделанные наподобие маленьких комнаток, – готические эркеры.

– Вижу, они тебя волнуют? – улыбнулась Линдси.

Я осязала их обоих во тьме, под шум дождя. Не знаю, отметила ли про себя Линдси, но, когда они с Сэмюелом принялись расстегивать кожаные куртки, молнии угасли, а хрипы в горле Бога – эти жуткие раскаты грома – прекратились.

Сидя у себя в кабинете, отец протянул руку и взял стеклянный шар. Круглые стенки оказались приятно прохладными. Отец потряс шар и стал смотреть, как пингвин исчезает, а потом медленно высвобождается из-под мягкого снежного покрова.

В день выпуска Хэл прикатил к нам домой на мотоцикле, но мой папа не только не успокоился – мол, если один байк пробился сквозь грозу и благополучно доставил человека к дверям, то и другой уж как-нибудь доберется, – а, наоборот, заподозрил самое плохое.

Церемония вручения дипломов доставила ему, так сказать, муки радости. Бакли, сидя рядом, добросовестно подсказывал, когда улыбаться и куда смотреть. Умом отец и сам это понимал, просто у него в последние годы развилась некоторая медлительность – по крайней мере, так он объяснял свое отличие от нормальных людей. В страховых заявлениях, с которыми ему приходилось иметь дело по работе, встречалось такое понятие: время реакции. Заметив источник опасности, к примеру встречный автомобиль или сорвавшийся с берега камень, человек способен отреагировать только через определенный промежуток времени. У моего отца время реакции сильно зашкаливало за средние показатели; можно было подумать, он живет в другом измерении, где восприятие полностью искажается перед лицом неизбежности.

Бакли постучался в полуоткрытую дверь.

– Заходи.

– Папа, ничего с ними не случится. – В свои двенадцать лет мой брат был не по-детски заботлив и рассудителен. Притом что он не вносил в семью деньги и не вел хозяйство, дом держался на нем.

– Ты шикарно выглядел в костюме, сынок, – сказал отец.

– Приятно слышать.

Моему брату похвала и впрямь была небезразлична. Он хотел, чтобы папа им гордился, и в то утро даже попросил бабушку Линн подровнять ему челку, чтобы не лезла в глаза. У него был самый что ни на есть переходный возраст – уже не ребенок, еще не взрослый. Обычно он ходил в широченной футболке и мешковатых джинсах, но в тот день сам решил надеть костюм.

– Хэл и бабушка уже ждут, – напомнил Бакли.

– Сейчас спущусь.

Бакли аккуратно прикрыл дверь, щелкнув язычком замка.