Милые кости

Той осенью папа отдал проявить последнюю отснятую пленку из тех, что хранились у меня в заветной коробочке, и сейчас, выдвинув ящик письменного стола, осторожно вынул эти фотографии – в последнее время он частенько так делал: когда его звали обедать, когда бередила душу какая-нибудь телепередача или задевала за живое газетная статья.

Он не раз мне выговаривал, что кадры, которые я считала «художественными», сделаны просто наобум, однако лучший его портрет получился именно у меня: лицо под определенным ракурсом помещено в квадрат три на три дюйма и смотрится как ромб.

Если судить по тем снимкам, которые он сейчас держал в руках, его наставления по поводу ракурса и композиции не пропали даром. Отдавая пленки в печать, он не имел понятия, что я там нащелкала и в каком порядке разложены кассеты. Сперва перед ним предстали – в немыслимых количествах – только Холидей и мои ступни на траве. В серых расплывчатых пятнах угадывались летящие птицы; попытка запечатлеть ивы на фоне заката была безнадежно испорчена зернистостью. Но в какой-то момент я переключилась на мамины портреты. Получив эти снимки, папа долго сидел в машине и разглядывал женское лицо, к тому времени почти забытое.

Потом он без конца вынимал эти фотографии, и каждый раз у него в душе поднималось странное чувство. Ему никак не удавалось разобрать, что же это такое. Заторможенность долго не позволяла дать этому название. И только в последнее время стало ясно: он снова полюбил.

У него не укладывалось в голове, что двое людей, которые связаны узами брака и ни на день не расстаются, способны забыть внешность друг друга, но если бы его хорошенько потрясти, он бы именно так и сказал. Ключом послужили два последних кадра. Он тогда приехал с работы, и Холидей захлебнулся лаем, услышав, как машина въезжает в гараж, а мне нужно было удержать маму на месте.

– Он и без тебя выйдет, – говорила я. – Не двигайся.

И она не двигалась. В занятиях фотографией мне, помимо всего прочего, нравилось командовать людьми, особенно родителями, когда на них нацелен объектив.

Краем глаза я видела, как папа вышел через боковую дверь во двор. У него в руке был тонкий портфель, в который мы с Линдси когда-то давно сунули нос, но не нашли ничего интересного, только перепотели от страха. Прежде чем отец опустил портфель на пол, я успела в последний раз снять маму в одиночестве. Ее взгляд уже выдавал беспокойство и смущение, она будто погрузилась в пучину, а всплывая, примерила какую-то маску. На следующей фотографии эта маска частично скрыла ее лицо, а на самом последнем снимке, где папа слегка наклонился для поцелуя в щечку, маска уже сидела, как влитая.

– Неужели это моя вина? – спрашивал он у ее изображения, разложив снимки в ряд. – Как это случилось?

– Молнии улетели, – заметила моя сестра.

Ее кожа оставалась влажной, но не от дождя, а от пота.

– Люблю тебя, – сказал Сэмюел.

– И я тебя.

– Нет, погоди, я не просто люблю тебя – я хочу, чтобы мы поженились и переехали в этот дом.

– Что я слышу?

– Над нами больше не висит этот поганый, долбаный колледж! – выкрикнул Сэмюел.

Маленькая комната поглотила его крик и даже не ответила эхом.

– Но я собираюсь учиться дальше, – сказала моя сестра.

Поднявшись с пола, Сэмюел тут же опустился рядом с ней на колени.

– Выходи за меня замуж.

– Сэмюел, ты ли это?

– Мне осточертело ходить в мальчиках. Выходи за меня, и я сделаю из этого дома сказку.

– А на что мы будем жить?

– Заработаем, – сказал он. – Уж как-нибудь.

Она села, а потом, в точности как Сэмюел, опустилась на колени. Полуголые, они дрожали от холода, но в груди у каждого разливалось тепло.

– Я согласна.

– Согласна?

– Думаю, да, – сказала моя сестра. – Да, точно!

Смысл некоторых фраз начал до меня доходить только в небесном краю. Никогда в жизни я не видела курицу с отрезанной головой. Для меня это выражение ничего особенного не значило, разве что напоминало о моей участи. Но, услышав их разговор, я заметалась по небесам, как… как курица с отрезанной головой! Моему счастью не было границ, я вопила от радости. Моя сестра! Мой Сэмюел! Моя мечта!

У Линдси брызнули слезы. Он прижал ее к себе и стал укачивать.

– Ты счастлива, любимая моя? – спросил он.

Она кивнула, уткнувшись в его голую грудь.

– Еще как. – Внезапно Линдси окаменела. – Мой отец. – Подняв голову, она заглянула Сэмюелу в глаза. – Он же сходит с ума.

– Представляю. – Сэмюел попытался настроиться на ее волну.

– Сколько отсюда до нашего дома?

– Миль десять. Ну, может, восемь.

– Побежали, – скомандовала она.

– Ты рехнулась.

– У нас во второй багажной сумке лежат кроссовки.