Милый друг Ариэль

За час до моей встречи с Пиво мать позвонила мне, наверное, в тридцатый раз за неделю. Она все еще не могла успокоиться: мои каннские высказывания совершенно не удовлетворили ее.

— Подняться по ступенькам Дворца и бросить пару остроумных словечек — разве такова была наша цель? Ты поехала туда, чтобы уничтожить человека, виновного в смерти твоего отца. И если ты сейчас собираешься на телевидение, чтобы покрасоваться на экране, это ничего не даст, а главное, не поможет восстановить нашу репутацию. Твоя задача — сокрушить Александра. И смотри не забудь фразу, которая убьет его. Произнеси ее четко и ясно.

Оспаривать указания матери было бесполезно. Я обещала все выполнить и попросила ее дать мне время для подготовки, что на моем языке означало «причесаться». В отношении беседы я всецело полагалась на Пиво и не собиралась гадать, о чем он будет меня расспрашивать. Зато я уже целую неделю терзалась сомнениями по поводу своего обличия. Что надеть — черное или белое, кожу или кружева, платье или костюм, в полоску или в горошек, нарумяниться или напудриться, обнажить плечи или ноги?.. Я замучилась вконец, решая эту проблему. И никак не могла выбрать подходящий имидж: предстать перед зрителями в роли весталки или роковой женщины, ангелицы или дьяволицы, красавицы или бунтовщицы, в духе «черной серии» или эдакой Коломбиной? Наконец я нашла самый простой выход — позвонила Джанфранко. Заполучить его по телефону было не просто: он, как и другие, бегал от меня. Но когда я все же пробилась к нему, он сразу стал прежним Джанфранко — очаровательным и ласковым. Собственно, я многого у него и не просила — только невозможного.

— Это совсем легко: мне нужно выглядеть надменной, как Шэрон Стоун, и скромной, как герцогиня, для которой все случившееся в порядке вещей. Тебе ясно, что я хочу сказать?

— Все ясно, милочка: надо, чтобы ти иметь круглий вид, но чтоби все тебя видеть квадратний. Это називаться кубически силуэт. Элементарно! Один маленький подвеска типа крестик между грудьями, и ти иметь вид Жанна д'Арк — на костре, натурально.

Я его знала сто лет. Он обожал играть словами и вообще молоть языком, но при этом умел одеть миллионершу как светскую даму. Именно это мне и требовалось: я решила с первой же минуты доказать зрителям, что из нас двоих настоящим парвеню был Александр. И что это не я захомутала министра, а он удостоился благосклонности девицы из знатной семьи. В результате я пришла на передачу «Бульон культуры» в сером костюмчике — и всё. Настоящая святая, вылитая Мария Магдалина. Мой наряд сидел на мне как влитой: ни грамма жира под кожей, ни миллиметра лишнего между кожей и тканью. Интеллектуальным зрителям трудно было бы смотреть мне в глаза: на моей груди, как на светлом бархате, сверкало, притягивая свет, маленькое бриллиантовое распятие. Джанфранко пороха, конечно, не выдумал, но по части скромненьких разорительных костюмчиков ему не было равных. Я выглядела безупречно. И в качестве последнего знака внимания с его стороны он потребовал, чтобы я взяла с собой лучшего гримера фирмы Dior.

— Это необходимо, милочка. Иначе эти девьицы с телевидения наложат на тебья штукатурки, как крема на пирожное. Они же настоящие мальяры!

Я уступила, он прислал мне своего любимчика Лоренцо, и, когда я вошла в студию с эскортом из Фабриса, Симона и этого мальчика, воцарилась мертвая тишина: на сцену явилась звезда. Моя гипотетическая виновность больше никого не волновала. Отныне зрителю предстояло судить лишь мою игру. И вот доказательство: Пиво усадил меня справа от себя, это было почетное место. На вторые роли он пригласил ветерана Индокитая, замешанного в путче алжирских генералов, преподавателя фотогеничной философии — участника процесса по делу Барби — и английского журналиста, корреспондента «Guardian», который, как истинный продукт Кембриджа, ухитрялся выглядеть одновременно и непринужденным, и высокомерным. Мое появление в гримуборной он встретил улыбкой, приветливой, как тюремная решетка, — сплошные зубья и ледяной холод.

Нам предстояло беседовать о цивилизации, а именно: «Остается ли Франция Францией?» Меня несколько тревожил преподаватель-философ. В моей книге не говорилось о бедняках, о маргиналах и о сексуальном рабстве, а он кичился тем, что защищает слабых (дабы искупить свою любовь к жизни среди богачей). А вдруг ему вздумается выместить на мне свое ренегатство? Но Симон отмел мои страхи: