Minima Moralia. Размышления из поврежденной жизни

61. Апелляционный суд. Ницше в Антихристе привел сильнейший аргумент не только против теологии, но и против метафизики: а именно, что надежду путают с истиной; что невозможность в отсутствие какого-либо абсолюта мыслить, счастливо жить или вообще просто жить не свидетельствует о легитимности такого мышления. Он опровергает христианское «доказательство от силы»{168}

, в соответствии с которым вера истинна, поскольку она делает блаженным{169}. Ибо «было ли блаженство – выражаясь технически, удовольствие – когда-нибудь доказательством истины? Так мало, что оно почти дает доказательство противоположного; во всяком случае, если чувство удовольствия вмешивается в обсуждение вопроса „что есть истина?“, то возникает огромное подозрение относительно истины. „Удовольствие“ как доказательство есть только доказательство „удовольствия“ – не более. Откуда имеем мы право утверждать, что именно истинные

суждения доставляют более удовольствия, чем ложные, и что, в силу предустановленной гармонии, они необходимо влекут за собой приятные чувства?»{170} (афоризм 50). Однако сам Ницше проповедовал amor fati[35]: возлюби свою судьбу. Это, как говорится в эпилоге Сумерек идолов

, и есть его «сокровеннейшая природа»{171}. И следовало бы задаться вопросом, имеется ли больше оснований любить то, что с тобой происходит, утверждать налично сущее потому, что оно есть, чем принимать за истинное то, на что надеешься. Не ведет ли от существования stubborn facts[36] к их утверждению в качестве наивысшей ценности тот же самый ложный вывод, в котором Ницше уличает переход от надежды к истине? Если он помещает «блаженство из навязчивой идеи»{172}

в сумасшедший дом, то истоки amor fati можно отыскать в тюрьме. Во власти любви к каменным стенам и зарешеченным окнам оказывается тот, кто более не видит или не имеет, чтобы любить, ничего иного. В обоих случаях господствует то же постыдное приспосабливание, которое, чтобы создать возможность сносить ужасы этого мира, приписывает желаемому действительность, а бессмыслице принуждения – смысл. Не в меньшей степени, чем в credo quia absurdum[37], в amor fati, в прославлении самого наиабсурднейшего, самоотречение склоняется перед господством. В конечном счете, надежда, вырывающаяся из оков действительности, отрицая ее, есть единственное обличье, в котором являет себя истина. Без надежды идею истины едва ли можно было бы даже помыслить, и было бы кардинально неистинно выдавать наличное бытие, познанное как дурное, за истину лишь потому, что это бытие однажды было познано. Скорее в этом, а не в противоположном, заключается то преступление теологии, против которого Ницше затевал суд, так никогда и не дойдя до последней инстанции. В одном из своих самых сильных критических пассажей он уличал христианство в мифологичности: «Очистительная жертва, и притом в самой отвратительной, в самой варварской форме, жертва невинным за грехи виновных! Какое страшное язычество!»{173} (афоризм 41). Любовь к судьбе, однако, есть не что иное, как абсолютное санкционирование бесконечности такой жертвенности. Миф отделяет ницшевскую критику мифов от истины.