«Мне хочется много, много с вами говорить сейчас. После долгого молчания и терзания я сегодня говорила с Наташей (гимназической подругой Заяицкой, в замужестве Давыдовой), она прелестная и такая же несчастная как я. Она, конечно, любит мужа, ребенка, – с этой стороны она вполне счастлива. Но в общем, душой всей – нет. Мне думается часто, что я не верю больше ни во что. Только два чудные человека есть передо мной – это папа и Биба. Близких я страшно люблю, но это не то; это все же болезненное чувство, а тут – спокойное и ясное.
Мне тяжело потому, что я, хоть люблю все на свете, но верю только голубому небу и вообще природе, остальное все не то, не так и все так неважно и неверно делается на этом свете. На что ни обопрешься, все может рухнуть. И я не знаю где правда. Мне изменил Толстой. И я начинаю уже часто про себя обвинять его, нападать на его бесконечную суровость. Это так мучительно! Мне часто хочется найти слабое у него и именно потому, что я его так безумно люблю. Но все-таки он – горение,
а не смирение… ох, я много, много хочу сказать, но так трудно и я почему-то никогда с вами обо всем этом, т. е. о главном, о сути всего – не говорила. Это бывало потому, что я не была уверена, что вы захотите быть со мной откровенным. Вот сейчас вы ничего не понимаете, так бестолково я пишу.Все это время я думала пойти к Толстому, но мешало и мешает мне то, что я больше всего на свете боюсь услышать от него, именно от него, – общее, а не лично мне нужное! Знаете, странно так!.. Я именно вчера и сегодня особенно много думала обо всем, что говорит Толстой, и вдруг сегодня как раз папа собрался поехать к нему, так как он говорил, что хочет папу повидать… Только что, сию минуту, папа поехал к нему с Бибой. С Бибой – потому, что Толстой интересуется библиотекой и школой. В доме, конечно, охи и ахи! Женя кричала: «страшно». Все были взволнованы, исключая папы и Бибы. Конечно, чего им сомневаться! Они оба всегда одинаковые, простые и ясные. Это я тысячу раз успела бы ловить себя на всяких мыслях и чувствах! – Я сейчас бы многое ему сказала, но страшно не его, а себя. Моего всегдашнего спутника, второго голоса, который меня никогда и ни на минуту не отпускает…
Завтра утром я вам конечно напишу о том, что там было. Я боюсь одного, что Толстой не оценит папу. Мало людей знают и ценят его. Это лучший человек! Это человек в полном смысле слова! Если есть настоящие христиане, то вот – папа. Если бы я сию минуту видела Толстого, я бы спросила его о папе… Какая это душа! Для меня это воплощение добра и вообще всего из-за чего только стоит жить на свете. Чем больше я узнаю о нем, тем больше я удивляюсь. И удивляюсь я еще тому, что так мало людей это знают и часто гадко к нему относятся… Вероятно добро всегда незаметно и мимо него проходит! Если бы не было папы, я бы перестала верить во все и мне нельзя было бы больше жить.
О скольком нужно было говорить, а мы не говорили. Потом еще ужасно, что вы не знаете Наташи и она вас!
А иметь такую веру, как Данте, – чудесно! Я сейчас читаю его. А вы говорите мне: зачем я сижу с книгами? В книгах я вижу души и мысли, – большие, красивые и хорошие; и небо, – а больше нигде я их не вижу. Проблески только, за которыми мгновенно следуют ложь и условность, от которых можно задохнуться… Я больше всего на свете хочу правды человечности!
Вы скажете, что и книги редко правдивы. А я думаю, что в больших и хороших книгах нет большой лжи».
