Мины ждут своего часа

Вместе с несколькими товарищами я возвращался из Испании. Счастливые и взволнованные, смотрели мы на темную с прозеленью воду родного Финского залива, на золотую иглу знакомого шпиля.

Дорогая моя Родина, мы вернулись!

Позади остался трудный год в далекой и до боли близкой Испании. Там мы похоронили немало соотечественников. Там нашли верных друзей. Там земля впитала капли и нашей крови.

И все, что сделано нами, сделано во имя светлой Отчизны.

Разве не она послала нас к испанским братьям? Разве наша любовь к Испании была не ее любовью?..

Пароход, отдав концы, легко соприкоснулся с причалом. Первые наши шаги по земле были робкими, неуверенными. Казалось, она вот-вот уйдет из-под ног, как корабельная палуба. Но это длилось недолго. Земля была твердой, как ей и полагается быть.

Дорога от порта до гостиницы ошеломила меня своим постоянством. Все мной любимое, все мне дорогое осталось прежним. Словно я только вчера покинул этот неповторимый город.

Спокойно и плавно разворачивались вдоль быстрой Невы гранитные набережные. Навытяжку стояли ростральные колонны. Бешено взвивались на дыбы кони Аничкова моста. Величественно и уверенно рассекал город Невский проспект.

Ленинград!

Каким прекрасным предстал ты передо мной в погожий осенний день 1937 года!

Я повидал Мадрид, Барселону, Париж, Антверпен, Брюссель. Спору нет, и они были красивы по-своему. Я даже изменил первоначальное мнение о Париже, увидев его на обратном пути из Испании ранним утром, когда трудовой люд спешил на работу, а крикливые гамены, шныряя в толпе, совали в руки прохожих «Юма».

Но ты, Ленинград, прекраснее всех столиц!

Я шел по улицам, с трудом удерживаясь от искушения прижаться щекой к шершавой известке любой стены, и, не удержавшись, касался ладонью то перил, моста, то мокрой коры деревца, то холодного чугуна уличных фонарей.

— Надолго? — спросила меня дежурная по гостинице.

— На сутки.

Я не сказал, что и эти сутки повиснут на моей совести, что и за них придется давать объяснения. Но я не мог покинуть Ленинград, едва ступив на его землю.

Все началось с телефонных звонков.

Может быть, это покажется странным, но в моей памяти отлично сохранились номера многих домашних и служебных телефонов знакомых и сослуживцев.

Поэтому, оставшись один, я буквально повис на телефоне.

Но вот досада! Куда бы я ни звонил — отвечали совсем незнакомые люди.

Не мог же я перепутать все номера? Ничего похожего раньше не бывало…

Неуверенно набрал номер управления военного коменданта станции Ленинград-Московский.

— Дежурный помощник коменданта Чернюгов слушает…

Наконец-то хоть один знакомый голос! Он, правда, стал каким-то другим. В бытность писарем Чернюгов отвечал громко, бодро, а став помощником коменданта, вроде бы оробел. Но сейчас не до этого…

— Здравствуйте, товарищ Чернюгов! Старинов говорит!

Трубка некоторое время молчит. Потом Чернюгов неуверенно осведомляется:

— Какой Старинов? Товарищ военинженер третьего ранга?

— Ну да, он самый! Не узнали?

Трубка молчит.

— Вы слышите меня, товарищ Чернюгов?

— Да, слышу… Вы откуда, товарищ военинженер?

— Сейчас — из гостиницы, — смеюсь я, узнавая характерные нотки в чернюговском голосе и потешаясь его недоумением. Может быть, писарь считал меня погибшим? И я спешу успокоить его: — Со мной все в порядке! Жив-здоров! А как вы там?

— Все нормально, товарищ военинженер…

— Послушайте, товарищ Чернюгов, я, собственно, вот зачем звоню… хочу узнать, где сейчас Борис Иванович Филиппов.

Ответа нет.

— Слышите вы меня?!

Да, Чернюгов слышит.

— Он теперь., на курорте… — В голосе Чернюгова то ли пренебрежение, то ли снисходительность.

Я слышу, как звонит на столе дежурного другой телефон.

— Извините, меня вызывают…

Подержав в руке замолчавшую трубку, тяжело опускаю ее на рычаг.

Конечно, Борис Иванович выбрал неподходящее время для курортных разъездов. Здравомыслящие люди в конце октября на юг не едут. Но все равно тон Чернюгова слишком неуважителен. Или у бедняги голова закружилась от повышения по службе?

Пожав плечами, звоню опять. На сей раз в Управление военно-транспортной службы Октябрьской железной дороги, своему однополчанину Коле Васильеву. Этот все растолкует!

И впервые слышу в ответ короткое, страшное слово: «Взяли!»

Взяли? Арестовали Бориса Ивановича? Милейшего Бориса Ивановича Филиппова, всегда трепетавшего перед начальством? Душевного, простецкого Бориса Ивановича?

Непостижимо!

Из газет я знал: Якир, Тухачевский, Уборевич, Корк, Примаков полностью признали себя виновными. Видно, они действительно что-то выдали врагам, что-то замышляли?

Но что мог выдать, что мог замышлять Борис Иванович?

Самое большое, на что он отважился бы, — это получить дополнительную путевку на курорт для собственной жены. Да и то постарался бы запастись справочкой от врача, потому что «бумажка, голуба моя, в силе!»

Непостижимо!

Значит, его дружелюбие, заботливость, простота — все это было страшной маскировкой?..

Я вдруг стал противен самому себе. Да что же такое происходит? Или я чего-то трушу? Как посмел я усомниться в Филиппове?!