Мир и война

Обратно он шел мимо Консерватории, по улице Декабристов — так было немного ближе. Но он не спешил — занятий завтра нет, на улице скользко… Или это ему скользко, потому что не слишком тверд на ногах?.. В общем, Юрия развезло. Такое с ним бывало нечасто, он мог довольно много выпить, а сейчас его просто шатало. Хорошо — вокруг никого, не хватает еще, чтобы ночной патруль заграбастал! И так начальство на факультете придирается — что им надо, не понятно? Кажется, отметки за семестр хорошие, приветствует их, когда видит, даже на строевой шаг переходит… Чего еще? Что не активничает очень, не лезет ни в какие бюро, комитеты? Да ему и не предлагают, а предложили бы — конечно, не пошел. Ну, не любит он это все… И в школе никогда нигде не участвовал. Только чистоту ногтей когда-то проверял. В третьем классе… Не нравится, что ли, как он глядит на них, когда выговаривают за что-нибудь? По глазам видят, что не согласен и вообще не слишком их обожает… А за что обожать-то?.. И еще перечить любит… Кому же из начальства такое понравится? Они всегда во всем правы… А он так не считает… Вот… И не будет считать?.. Ни-ког-да…

Юрий чуть не упал. Все-таки скользко жутко, совсем не посыпают, гады, тротуары… И стал думать о другом. О главном… Да, теперь было бы что рассказать тому же Сашке Гельфанду, и Васе Кореновскому, который с его Ниной… и всем… Даже Володьке Микуличу… О черт!

Он все же свалился и ушиб локоть. Или бедро? Или и то, и другое?..

Он не помнил, как дохромал до дома, как улегся. Проснулся на заправленной койке, одетый, накрытый шинелью. Только сапоги снял. Миша Пурник и Саня Крупенников, которые в рот никогда не брали, смотрели на него весь день с жалостью и негодованием, Петя Грибков — неодобрительно, Коля Соболев — с презрением. Зато Микулич его вполне понимал.

Несколько раз Юрий ходил с Арой в театр: в Мариинский, имени Кирова (пел он там, что ли, товарищ Киров, или, может, музыку писал?); в Пушкинский (Александринский), еще куда-то. Даже один раз в цирк. Ара вела себя во всех этих местах довольно странно — если бы не знал, что она не пьет, подумал бы: нетрезвая. Могла вдруг, ни с того, ни с сего, прошипеть ему: «Зачем так смотришь на ту женщину? Отвернись!» И больно ущипнуть. Порою за один спектакль щипала его раз пять, если не больше. Сначала это немного пугало, но льстило. Потом стало раздражать, и он резко попросил прекратить. Как ни удивительно, она сразу перестала.

Насколько он теперь может припомнить, Ара была покладистая женщина: не требовательная, не капризная, всегда словно бы сосредоточенная на чем-то. Скорее, просто напряженная. Он не представляет себе ее улыбки. Улыбку сестры помнит… Но Ары — нет… И без малейшей склонности к шуткам…

В Академии начались занятия. Финская война шла к концу. Мы побеждали. Газеты пестрели геройскими подвигами советских бойцов и командиров, сумевших отстоять родную землю, не дать финским ястребам захватить нашу страну.

Были в ходу и устные рассказы — но все больше о финнах, об их неуловимых лыжниках и снайперах, среди которых много девушек. Один из рассказов особенно запомнился Юрию.

Наши захватили девушку-снайпера. Везти ее в тыл поручили молоденькому лейтенанту, с которым было несколько бойцов. В кузове «ЗИС-5» девушку пытались изнасиловать, она отчаянно сопротивлялась, потом сказала лейтенанту, который вылез из кабины, — точнее, дала понять жестами, что готова отдаться только ему, но сначала ей надо выйти… Ну, по кое-каким делам. Он пускай идет с ней… Парень распалился до предела — такая, как говорится, неординарная ситуация: всё узнает, что и как у финок… Говорят, у них вообще поперек… И они пошли — с лейтенантом, значит…

Пяти минут не прошло, бойцы слышат выстрел. Бросаются в лес, туда-сюда, и видят, наконец: лейтенант — с ножом в спине, девушка неподалеку лежит, в руке лейтенантов наган — выстрелила в себя. Как она нож утаила — непонятно никому…

Если заодно поговорить вообще о снайперах, то Юрий ни тогда, ни через год, в Отечественную, не понимал, как можно использовать в войне этот способ. То есть можно, конечно, но нечестно как-то. Ведь настоящая война, бой — это когда друг против друга: с ружьем, мечом, саблей, револьвером, с танками, наконец. А тут — что? Сидит человек в укрытии, в руках у него винтовка, на ней чуть не телескоп, и выслеживает того, кто ни сном, ни духом… Все равно что убить из-за угла. Или в спину. Да еще женщин приспособили. И чем больше убьет, тем больше ей почета, и орден навешивают на титьку. Которой она, может, ребенка кормила, или будет кормить… Нет, как в том еврейском анекдоте мать говорит своему сыну-летчику: «Не еврейское это дело, сынок, — летать», так и тут: не женское это дело…

И вот наступил день — Ара сказала, что ее подруга с мужем уехали в Баку, он там доцент консерватории, и квартира у них здесь свободна. В ней, правда, мать подруги осталась, но она хорошая женщина, почти совсем глухая, с их мамой дружила… Завтра туда пойдем.