Мир на Востоке

Значит, все было так, как он поначалу и предполагал. Камень свалился у него с души, но одновременно с облегчением он испытывал и легкий стыд оттого, что мог подозревать Хальку в чем-то нехорошем. Конечно, по натуре своей она человек темпераментный, порой, быть может, даже слишком. Ей ничего не стоило, выпив рюмочку-другую на какой-нибудь вечеринке, отплясывать канкан на столе. В этом не было никакого распутства — просто так она давала выход своей энергии. Он же, напротив, был скромник, стеснялся танцевать, да и не чувствовал в этом никакой потребности. Что вальс, что фокстрот, что недавно вошедший в моду рок-н-ролл, напоминавший своими бросками и кульбитами помесь гандбола с борьбой, — ему все было едино. Когда начинались танцы, он обычно отходил в сторонку, потягивал пиво и смотрел на плясавшую Хальку. Ревности он не ведал…

Перекур кончился.

— За работу, парни.

— Раз-два, взяли!

Подхватив люрман с помощью нескольких рабочих, Эрих водрузил его на положенное место, обмуровал и затем подключил к системе охлаждения.

Вскоре в цехе неожиданно появился Франк Люттер, а с ним тот хриплый человек, что пару месяцев назад снимал стружку с Кюнау за нерациональное использование шлака. Франк сразу взял быка за рога.

— Каким образом случилась авария? — спросил он Эриха. — Кто несет за нее ответственность? Уж не ваше ли начальство, с его порочными методами руководства?

Зажечь печи удалось лишь к позднему вечеру. Подобно Оскару Винтерфалю, большинство рабочих добровольно отработали три смены кряду, пока наконец последствия аварии не были полностью ликвидированы.

В тот день Ахим тоже побывал в цехе, чтобы своими глазами увидеть происходящее. Он считал для себя необходимым написать репортаж об аварии, воздать должное самоотверженности рабочих, мастеров и инженеров, действовавших с тем энтузиазмом, который Ленин называл ВЕЛИКИМ ПОЧИНОМ. В последнее время, недовольный собой, Ахим все чаще подумывал о том, как сделать газету привлекательней, читабельнее, поднять ее литературный уровень, покончить с казенной трескотней, отчетами о бесконечных заседаниях, служивших иным чинушам единственным оправданием их существования.

Ахим стал смелее: начал публиковать такие материалы, последствия которых были совершенно непредсказуемы.

Сто шестая история об Уленшпигеле повествует о том, как, находясь в Хельмштедте и продав одному дуралею два гульдена за десять, Уленшпигель посчитался с тамошним менялой.

Случилось так, что однажды судьба забросила Уленшпигеля в город Хельмштедт, где держал лавочку некий меняла, живший тем, что на севере и юге, западе и востоке Германии были в обращении разные деньги — всевозможные гульдены, дукаты, геллеры, пфенниги, серебряные талеры. Хельмштедтский меняла драл с людей безбожные проценты, не брезговал и ростовщичеством, словом, был еще тот живоглот. Ремесленники и крестьяне были на него в большой обиде.

Что же касается Уленшпигеля, то он изрядно поколесил по свету: учился в Пражском университете, навестил папу римского в Ватикане, короче, в кошельке его собрались монеты разных стран. Вот он и пришел к меняле. А тот по своему обыкновению начал торговаться.

— Это моя последняя цена, — сказал он, назвав стоимость рейнского золотого гульдена, — а ганноверский талер, который и у нас, в Брауншвейге, в ходу, вам обойдется в четыре саксонских.