Мир на Востоке

Мысли об этом не выходили у него из головы. Точно назойливые осы, они не давали ни секунды покоя, изводили, жалили его. Единственным облегчением для Эриха было то, что рядом с ним сейчас находился Оскар Винтерфаль, человек не менее надежный, чем Бухнер.

Перво-наперво им надо было вытащить из каркасной стенки старый, треснувший люрман: операция очень непростая, а главное, требовавшая исключительной осторожности.

— Герберта как раз и жахнуло, когда он начал перекрывать доступ дутью, — рассказывал Винтерфаль. — Знаешь, впервые в жизни я не пожалел, что был на фронте, пусть это и звучит дико. Но честное слово, то, что здесь происходило, напомнило мне сражение на Курской дуге. Там такая стояла пальба, аж чертям было тошно. Танки против танков. Сотни, тысячи. Мы зарылись в окопы, не смея носа высунуть. Ох, и была же мясорубка: кому ногу оторвало, кому руку, кому позвоночник перебило. Отовсюду только и слышно было, что стоны, молитвы, проклятия. Я санитаром служил, так едва успевал перевязывать раненых. Не будь у меня фронтовой закалки, думаю, вряд ли бы я сумел спасти Герберта. Как только я его перевязал, подкатили машины «Скорой помощи» и увезли всех пострадавших в больницу. Слава богу, что не задержались.

Выслушав Винтерфаля, Эрих облегченно вздохнул. Все-таки его рассказ звучал не так безнадежно, как давешнее сообщение мастера.

…С Колей они практически никогда не говорили о войне: оба были слишком молоды, чтобы оказаться по разные стороны линии фронта и стрелять друг в друга.

Их делегация, возглавлявшаяся Госсекретарем министерства тяжелой промышленности и состоявшая из работников ряда металлургических предприятий, имела два задания: одно от правительства, другое от профсоюзов. Инженеру Вильдбаху надлежало изучить технологию автоматизированной плавки чугуна, Эриху — познакомиться с опытом социалистического соревнования в СССР, а Дипольду — провентилировать в Москве и Ленинграде возможности увеличения поставок стали, которые помогли бы республике противостоять бойкоту Запада.

Эрих вместе с Колей проехал по всей территории Кузнецкого бассейна, раскинувшегося на тысячи километров, выслушивал объяснения производственных процессов, присутствовал при словесных дуэлях на планерках, к которым здесь относились гораздо серьезнее, чем у него на родине, а однажды побывал даже у Коли дома. Правда, как и тогда в Айзенштадте, вновь мешало обоюдное незнание чужого языка, так что им приходилось объясняться, как говорится, на пальцах, пользуясь расхожими немецкими и русскими словами.

— Слушай… Я твой фройнд…

— Дружба, да, да. Мы — водка. Ты понимать, Коля? Чок-чок, пить.

Коля ставил на массивный стол бутылку и два граненых стаканчика, наливал их доверху и, улыбаясь, несколько раз пощелкивал себя по кадыку — жест, имеющий, должно быть, одинаковое значение у всех народов мира…

Осторожно разбив обмуровку люрмана и расшатав его, он взялся за крюк и с помощью Винтерфаля попробовал вытащить двухстенную трубу из кирпичного каркаса. Уже в самолете, по пути домой, в небе над Обью он дал себе слово сохранить дружбу с Колей и как минимум переписываться с ним. Но как это сделать при полном незнании русского? На ум ему пришел Ахим. Вот кто будет переводить письма, которые он будет посылать в далекий Кузнецк.

Когда сгоревший, оплавившийся люрман подался и рухнул на пол, Эриха обдало горячей волной: печь хоть и была загашена, но, как оказалось, еще не успела остыть полностью. В этот момент двое рабочих из бухнеровской бригады как раз подкатили тележку с новеньким, сверкающим люрманом.

— Шабаш, — сказал Эрих. — Перекур.

Рассвело. Солнечные лучи проникали в цех, и постепенно электрические лампы были выключены совсем. Ночная смена подходила к концу, но Оскар Винтерфаль решительно заявил, что уйдет из цеха не раньше, чем в печь будет загружена первая шихта. Это его долг перед Бухнером. Будь он сейчас здесь, он бы поступил точно так же.

— Смотри, тут еще работы непочатый край, — предупредил Эрих. — Может, до вечера провозимся.

— Ну а сам-то ты, Рыжий, чего пришел, почему дома, в постельке с супругой, не остался?

И опять у Эриха защемило сердце. В спешке он позабыл оставить Хальке записку с объяснением, где он и почему ушел. Должно быть, она приехала с первым утренним поездом и теперь мечется по квартире, испуганная его загадочным исчезновением…

Точно прочтя его мысли, возле печи появился Ойген Вильдбах.

— Только что звонила твоя жена. Просила передать, чтоб ты не волновался: она уже дома. Всю ночь, говорит, просидела на вокзале в Граубрюккене.