Мир на Востоке

— Знаешь, есть хорошая поговорка: поспешай медленно, — сказал Бартушек. — В таких вещах требуется большая осмотрительность и взвешенность. Самым скверным будет, если мы в своем желании поскорее переналадить производство забудем о людях. Как бы ни важны были производственные задачи, нельзя переступать через человека, ставить его перед свершившимся фактом. Необходимо поговорить с каждым и прежде всего позаботиться о том, чтобы человека устраивала профессия, которую ему предстоит освоить. Тут-то наша газета и способна сыграть незаменимую роль. Ты согласен?

Ахим кивнул. Дня него на этот счет двух мнений быть не могло.

Выйдя от Ахима, Клуте отправился к Дипольду и схлестнулся с ним в резком споре, чего никак не ожидал — теперь, когда решение Совета Министров, казалось, поставило все точки над «i».

С Дипольдом Бартушек был знаком с давних пор и всегда питал к нему искреннюю симпатию. Уже одно то, что в годы фашизма Дипольд был подпольщиком, внушало ему глубокое уважение. К тому же Дипольд зарекомендовал себя опытным хозяйственником, умевшим даже в самых сложных ситуациях находить выход из положения. У экономического отдела, до недавнего времени возглавлявшегося Бартушеком, никогда не возникало никаких трудностей с Дипольдом: он был покладист и сметлив. Тем большее удивление вызывала та непреклонность, с какой он выступал против перепрофилирования.

Войдя в кабинет Дипольда, Бартушек застал его за чтением инструкций, прилагавшихся к правительственному постановлению.

— Кофе будешь? — спросил Дипольд.

— Благодарю покорно — у меня от него уже во рту горько. С самого утра только и делаю, что распиваю кофе.

Дипольд снял очки, закрыл глаза, оперся лбом на растопыренную пятерню и потер виски. Он производил впечатление усталого старого человека.

— Я, конечно, догадываюсь, зачем ты пришел. Хочешь сказать, что к перепрофилированию следует приступать немедленно. Что ж, на то ты и секретарь парткома. Я это без иронии.

Они заговорили о производстве, о текущих делах, больше не касаясь перепрофилирования. Казалось, будто оба прощупывают друг друга, не решаясь высказаться откровенно, чтобы не наступить на больную мозоль. Первым не выдержал Бартушек. В конце концов, он явился сюда не за тем, чтобы заключать с Дипольдом перемирие.

— Вот что, Фриц, к чему эта игра в кошки-мышки? Ведь ты против перепрофилирования. Несмотря на решение Совмина.

Дипольд шумно захлопнул папку с бумагами, как бы давая понять, что и он готов выступить с открытым забралом.

— Верно, отрицать не буду. Тебе известно, что я неоднократно предупреждал о тех пагубных последствиях, какие это может иметь для всей нашей экономики. И сейчас стою на той же позиции.

— А ты не думаешь, что можешь ошибаться? Производство чугуна на этом комбинате убыточно, нерентабельно в сравнении с мировым рынком.

— Именно с этим я и не согласен. Неужели вы все не понимаете, что это близорукий подход? Я знаю, вы считаете меня каким-то сентиментальным чудаком, который прикипел сердцем к этим низкошахтным печам и никак не в силах с ними расстаться. Будто я и впрямь витаю в облаках, не замечая, что на дворе НТР и техника развивается стремительно. Нет, мой дорогой, я все отлично вижу. Возьми же наконец в толк: огромное преимущество нашего способа плавки металла заключается в том, что оно базируется на исключительно дешевом сырье, которого у нас в избытке. Мы же ни от кого не зависим! А что касается рентабельности, если ты под этим разумеешь соотношение затрат и полезной продукции, то ведь и обычные, высокошахтные, домны не очень-то рентабельны. Помяни мое слово, товарищ Бартушек, мы еще горько пожалеем, если так вот легкомысленно откажемся от использования собственных ресурсов. Учитывая международную обстановку, мы отнюдь не застрахованы от новых бойкотов!..

Дипольд заметно разволновался. Как все гипертоники, он украдкой обхватил свое запястье и пощупал пульс. Но чем мог его успокоить Бартушек? Как ни жалко ему было Дипольда, он твердо сказал:

— Все твои доводы бесполезны. Ты обязан подчиниться. Дело это решенное.

В мучительном самоанализе, граничащем с самобичеванием, Халька Хёльсфарт провела еще не одну неделю, прежде чем нашла в себе силы выйти из оцепенения и попытаться самой как-то повлиять на ход вещей. Все больше и больше в ней крепло убеждение, что именно она должна сделать первый шаг, внести ясность в ситуацию и, если только еще не поздно, спасти семью. Что же ее так долго удерживало от этого? Вовсе не гордыня, не ложно понятое чувство собственного достоинства, скорее сама сцена объяснения с Эрихом: необходимость ей, неверной жене, глядеть в глаза своему мужу, которому она причинила столько боли. И все же надежды она не теряла, как ни странно, прежде всего потому, что Эрих старательно избегал ее. Если бы он поставил крест на наших отношениях и хотел развестись, рассуждала Халька, он бы сам объявился и сообщил мне об этом. А пока, значит, еще не все потеряно…