Мир неземной

Мой писательский ритм задавал микс, который Реймонд подарил мне на нашу шестимесячную годовщину. Возможно, это был акт мазохизма – проигрывать саундтрек к последним дням отношений, которые длились так недолго, но песни, блюзовые и драматические, заставили меня почувствовать, что моя работа перекликается с исполнителями. Я подпевала музыке, печатая свои заметки или читая ответы моей команды, и впервые с тех пор, как моя мать приехала, чтобы остаться со мной, почувствовала, что делаю что-то правильно. Я писала, напевала и избегала всех, кто напоминал мне о мире за пределами моего офиса. А именно Кэтрин. Она пыталась уговорить меня снова пообедать вместе, и у меня наконец закончились оправдания.

Мы встретились за суши в пятницу моей первой хорошей недели. Я заказала ролл-гусеницу и, когда ее принесли, сначала съела голову – ее взгляд меня нервировал.

– Похоже, у тебя работа кипит. Это отлично, – похвалила Кэтрин.

– Да, я действительно довольна прогрессом.

Она разломила палочки для еды и потерла их друг о друга, рассыпая крошечные щепки.

– А как мать? – спросила Кэтрин.

Я пожала плечами. Я принялась за туловище гусеницы и следующие несколько минут пыталась направить разговор на более предсказуемую тему: моя работа, насколько она важна, как хорошо я справляюсь.

Кэтрин похвалила меня, но не так бурно и убедительно, как я надеялась.

– Ты все еще ведешь дневник? – спросила она.

– Да, – ответила я.

После смерти Нана я спрятала все свои дневники под матрасом и не вынимала их до лета перед отъездом в колледж. Тогда я выудила их под скрипы и стоны пружин. Я могла бы воспринять эти стоны как предупреждение, но нет. Вместо этого я начала перебирать каждую запись, которую когда-либо писала, читая то, что было, по сути, хронологией всей моей сознательной жизни. Я была так смущена ранними записями, что прочитала их все, съеживаясь и щурясь, пытаясь спрятаться от своего прежнего «я». К тому времени, когда я дошла до зависимости Нана, я была уничтожена и не могла продолжить. Я тут же решила, что «построю» новую Гифти с нуля. Она будет тем человеком, который отправился в Кембридж, – уверенной, уравновешенной, умной. Она будет сильной и бесстрашной. Я открыла пустую страницу и накарябала новую запись, которая начиналась со слов: «Я найду способ быть собой, что бы это ни значило, и не буду все время говорить о Нана или моей маме. Это слишком удручает».

Я пошла в университет и продолжала писать в своем дневнике, а к тому времени, когда поступила в аспирантуру, он стал моей привычкой, столь же жизненно важной и бессознательной, как дыхание.

Я знала, что Реймонд неделями читал мой дневник, прежде чем правда вышла наружу. Хотя я не была такой чистюлей, как моя мать, я унаследовала ее сверхъестественную способность чувствовать, когда какой-то предмет находится немного не на своем месте. В тот день, когда я нашла свой дневник в ящике тумбочки слева, а не справа, я подумала: «Ну вот и все».

– Ты не хочешь объяснить это, Гифти? – спросил Реймонд. Он размахивал моим дневником.

– Что объяснить? – спросила я и услышала в своем голосе всех остальных Гифти, которых я обещала оставить позади, но которые вместо этого пошли со мной.

– «Я позволила Реймонду думать, что планирую нашу поездку в Гану, но на самом деле ничего не сделала. Не знаю, как ему сказать».

– Что ж, теперь мне и говорить не нужно, – произнесла я и увидела, как его глаза сузились. Я написала это в тот день, когда поняла, что он читает мой дневник. Чтобы добраться до этой записи, у него ушло две недели.

– Зачем ты так? – Этот его голос, голос, который я любила, голос проповедника без кафедры, такой низкий, что мне казалось, будто он исходит изнутри меня, теперь грохотал от гнева.

Я начала смеяться тем же подлым и ужасным смехом, который заставлял меня бояться саму себя. Такой звук – пронзительный и отчаянный – можно издать на самом дне пещеры.

Смех напугал и Реймонда. Он задрожал, как птенец, бросил на меня обиженный взгляд, и в этом взгляде я увидела лазейку, возможность исправить то, что было сломано между нами, и снова обрести его благосклонность.

Я могла бы унизиться, заплакать, отвлечь его. Вместо этого я засмеялась еще сильнее.

– Ты действительно читал мой дневник? Мы что, в старшей школе? Ты думал, я тебе изменяю?

– Я не знаю, что и думать. Почему ты не скажешь мне, что думать? А еще лучше – скажи мне, о чем ты думаешь, потому что я, черт возьми, не могу читать твои мысли. Все это, все это… как будто я на самом деле ничего о тебе не знаю.

О чем я думала? Я думала, что снова все испортила. Что никогда не смогу избавиться от своих призраков, никогда, никогда. Они таились в каждом написанном мной слове, в каждой лаборатории, во всех отношениях.

– Ты облажалась, понимаешь? – спросил Реймонд, а я не ответила. – Ты чертова сумасшедшая. – Он швырнул мой дневник в другой конец комнаты, и я смотрела, как распахиваются страницы. Смотрела, как Реймонд схватил ключи и бумажник, куртку – тяжелую ненужную вещь под этим полуостровным солнцем. Собрался и ушел.

~