Мир неземной

Я хотела плакать, но не плакала. Я унаследовала эту черту от матери. Я стала своей матерью во многих отношениях, и было трудно думать о себе как о личности, отличной от нее, трудно было видеть дверь моей спальни и не вообразить, что однажды я окажусь по ту сторону. Буду лежать в постели, только одна, без ребенка, который бы обо мне заботился. Половое созревание стало таким шоком. Раньше я выглядела как никто, то есть выглядела как я сама, но стала похожей на мать, мое тело росло под форму, оставленную ее телом. Я хотела плакать, но не могла, не хотела плакать. Как и мама, я хранила все свои слезы в запертом ящике. Мать открыла свой только в тот день, когда Нана умер, и вскоре после этого снова заперла его. Мышиная стычка открыла мой, но я пыталась его закрыть.

Я кивнула Кэтрин.

– Все в порядке, – сказала я, а затем сменила тему: – Я когда-нибудь говорила, что в юности вела дневник? Я читаю его с тех пор, как приехала мама, и снова пишу.

– Что именно пишешь?

– В основном наблюдения. Вопросы. Историю, как мы здесь оказались. Немного стыдно, но я привыкла обращаться в дневнике к Богу. Я выросла евангелисткой. – Я насмешливо помахала руками, подчеркивая последнее слово, а когда поняла, что делаю, резко опустила ладони.

– Нет, я не знала.

– О да. Так неловко. Я даже шифр придумала.

– А почему тебе неловко? – спросила Кэтрин.

Я невнятно махнула рукой, как бы говоря: «Посмотри на все это. Посмотри на мой мир. Посмотри на порядок и пустоту в этой квартире. Посмотри на мои работы. Разве это не стыдно?»

Кэтрин не поняла жеста, а если и поняла, то не приняла.

– Я считаю, что верить во что-то, во что угодно – это хорошо и важно. Правда.

Она выделила последнюю фразу, потому что я закатила глаза. Меня всегда раздражала фальшивая духовность тех, кто приравнивал веру в Бога к вере, скажем, в странное присутствие в комнате. В колледже я однажды ушла с выступления, на которое меня затащила Энн, потому что поэт все время называл Бога «она», и это желание шокировать слушателя казалось слишком банальным, слишком простым. Оно также шло вразрез с самой основой ортодоксии и веры, которые просят вас подчиняться, принять, что вы верите не в нечто абстрактное, не в дух матери-земли, а в конкретного Бога, как про него написано. «Во что угодно» вообще ничего не значило. Поскольку я больше не могла верить в конкретного Бога, присутствие которого так остро ощущала в детстве, у меня не получалось просто «во что-то поверить». Я не знала, как объяснить это Кэтрин, поэтому просто сидела и смотрела на дверь своей спальни.

– Ты по-прежнему пишешь Богу? – спросила подруга.

Я посмотрела на нее, гадая, в чем подвох. Вспомнила, как сама только что говорила о вере. Когда я училась в колледже, надо мной так насмехались за мою религию, что я начала издеваться над собой. Но в голосе Кэтрин отсутствовала злость; ее глаза были серьезными.

– Я больше не пишу «Дорогой Боже», но в целом да, наверное.

Когда дело доходило до Бога, я не могла дать прямого ответа. Я не могла дать прямого ответа со дня смерти Нана. Тогда Бог подвел меня, настолько всеобъемлюще, что это поколебало мою способность верить в него. И тем не менее. Как объяснить трепет? Как объяснить это некогда твердое знание о том, что он присутствует в моем сердце?

~

В тот день, когда миссис Пастернак сказала: «Думаю, мы сделаны из звездной пыли, а звезды сотворил Бог», я громко рассмеялась. Я сидела в задней части класса и рисовала в своем блокноте, потому что уже обогнала остальных учеников. Я училась на курсах математики в университете для получения дополнительных баллов и мечтала, мечтала о том, чтобы уехать как можно дальше от дома.

– Хочешь поведать что-то классу, Гифти? – спросила миссис Пастернак.

Я выпрямилась на своем месте. Я не привыкла к взысканиям, неприятностям. Меня никогда не наказывали, и я верила – и это казалось справедливым, – что моя репутация умного и хорошего ребенка меня защитит.

– Как по мне, довольно удобно, – сказала я.

– Удобно?

– Да.

Она бросила на меня странный взгляд и продолжила урок. Я откинулась на сиденье и продолжила рисовать – а так хотелось поспорить! Я училась в государственной школе, которая отказалась преподавать эволюцию, в городе, где многие в нее не верили, и слова миссис Пастернак, как мне тогда казалось, были отговоркой, способом сказать что-то без слов.

Что делать с временем до появления людей? Что делать с пятью предыдущими катастрофами, включая те, которые уничтожили мамонтов и динозавров? Что делать с динозаврами и тем фактом, что у нас с деревьями общая четверть ДНК? Когда Бог создал звезды, как и почему? Это были вопросы, на которые я никогда не найду ответы в Хантсвилле, да и вообще никогда не найду ответы, которые бы меня удовлетворили.

~

– Была рада повидаться, – сказала Кэтрин. Она допила остаток кофе, уже третью чашку, и встала, чтобы уйти.

Я проводила ее до двери, и мы вдвоем встали на пороге.

Кэтрин взяла меня за руку.

– Ты должна продолжать писать. Богу, кому угодно. Если от этого тебе лучше, продолжай. Нет причин себе отказывать.