Мир приключений, 1975 (№20)

Но прежде Бабушкина о себе стал рассказывать Миша Дубсон. Не то чтоб он хвастался, но как было не поведать русскому в Берлине о том, как смоленский гимназист приехал в Берлин, а в Берлине стал учеником знаменитого Фрица Ланга. В Смоленске Миша с первого класса стал изучать немецкую литературу и язык. Когда гимназия превратилась в советскую школу, изучение иностранных языков прекратилось, но Дубсон, как и некоторые другие, говорил, читал и писал по-немецки свободно. Правда, у них не было берлинского произношения, но это дело наживное. Знание языка привело Дубсона в Берлин, где его услугами пользовались советские работники. Миша интересовался немецкой кинематографией, новая в послевоенной Европе, она вышла на первое место. Уже начался обмен фильмами, и картины с участием великолепного Яннингса — “Дантон”, “Петр Великий”, “Отелло” — демонстрировались в Москве, Ленинграде, Киеве. А теперь в Берлине ждали приезда советских кинематографистов и русских кинокартин. С места в карьер Миша предложил Бабушкину сниматься на студии “Нейсбабельсберг” и “УФА”. Внешность, сила быстро выдвинут Бабушкина, если не в короли экрана, то в “принца”. Дубсон говорил без умолку. Бабушкин думал: вот молодой человек чувствует себя в Берлине, как дома. Может быть, это потому, что Дубсон уехал из России как советский гражданин и может в любой день вернуться на родину.

…Дубсон и Бабушкин разгуливали по берлинским улицам, их русская речь ни у кого не вызывала настороженности. Мимо них проходили тайные советники, бароны, офицеры на пенсии, рантье, господа мясники, чиновники, девицы в пестрых шляпах, молодые люди в остроклювых кепи со знаком свастики над козырьками, почтовые служащие и чиновники по железнодорожному ведомству, пожилые женщины и старухи, чья одежда старого времени была хозяйственно убережена от моли. На открытых окнах в ряде домов бамбуковыми палками выбивали перины и зимнюю одежду. Кружились, перелетали с места на место голуби, эти птицы-спутники всех городов Европы. Берлинские — тощие и драчливые. Послевоенная порода.

Дубсон вдруг спросил, не встречался ли Бабушкин на ковре с борцом, у которого все тело в наколках?

— Довелось.

— Я смотрел на него в Берлине.

— В Марселе он выступал под маской.

— Вы боролись с “Маской”! Он сильный борец.

— Ничего…

Миша стал расписывать “убийственные” приемы голландца.

Бабушкин терпеливо слушал, думая, что надо уезжать из Берлина.

— А вы устояли против захвата шеи?

— Да ведь как сказать! Одним приемом приличная борьба не кончается.

— Но вы не победили его?

Бабушкин поморщился, как от зубной боли — ему хотелось забыть борьбу в Марселе. Дубсон ждал.

— Маска, рисунки на теле — это еще не сила.

— Положили?!

— Он сорвал с лица маску.

Дубсон с уважением посмотрел на Бабушкина, думая, где лучше приложить его соотечественнику богатырскую силу. Бабушкин же увидел себя, как бы со стороны, в ту минуту в Марселе на подмостках, когда, подойдя к ложе, он протянул мосье Леру чек, полученный им в конверте, а Леру сделал вид, что не понимает его, и тогда борец Бабушкин, еще не скинувший халат, разорвал чек и бросил обрывки в ложу…

— Сколько вы получали в Марселе? — Дубсон спросил это, чтобы что-то сказать, у него созревали сразу две ослепительные мысли.

— Я держал в руках чек с четырьмя ноликами.

— В Гамбург, — вскричал Миша, — в Гамбург!

И стал объяснять: в Гамбурге Бабушкин наймет циркачей и поедет с ними выступать в Ленинград, в цирк Чинизелли, исполняющий обязанности директора которого знаменитый Вильяме Труцци сейчас в Гамбурге и набирает для своего манежа немецких артистов, а в зверинце Гагенберга — зверей. Все очень просто (по словам Дубсона), но у Бабушкина нет желания быть артистом, а кроме этого, денег — в обрез.

— Бабушкин, ваше счастье, что я начинаю выступать как сценарист. Если вы еще не охладели к пароходным топкам и углю, я дарю вам вторую мысль, слушайте! Гамбург, Бремен — это порты, куда заходят с прошлого года наши корабли…

Бабушкин и без подсказки будущего режиссера и сценариста хотел подняться на палубу советского парохода, Дубсон только укрепил его продуманное желание, и теперь Василий знал, что ему не нужен Берлин. И хотя у входа в варьете надо было вести себя с оглядкой на стражей порядка, русский матрос схватил сильными руками молодого человека за талию и, оторвав от асфальта, вскинул над своей головой, как младенца.

***

В Берлине Шпрее — “прусский Рейн”. Конечно, не в ширине дело, Шпрее и заводы, индустрия и природа. И еще жив в сознании немецких трудящихся лозунг, выдвинутый год назад КПГ — “Бейте Пуанкаре в Руре и Куно на Шпрее!”. Бабушкин покидает Берлин, видит Шпрее из окна вагона.

Со Шпрее к заводам клубится туман. Уходят, уходят дымящие трубы и потемневший Сименсштадт. Но долго видны заводские часы на пожарной башне. От Берлина до Гамбурга пережить несколько часов пассажирам легко.

Гамбург многогранен и многолик. Гамбург-мировой порт. О Гамбурге бюргеры говорили: “Поле деятельности — весь мир”. Из Гамбурга Германия протягивала руки в Азию и Америку, а уж Европа была под рукой у Гамбурга.