Мир приключений, 1977 (№22)

— Вир нихт тринкен, зи ист кранк![3]

Немец брезгливо отдернул руку от Катькиного рога, вытер ладонь о шинель и спрятал нож. Оккупанты ушли, а Оля задержалась у Катьки, обхватила ее за шею, поцеловала в нос и глаз и прошептала:

— Мы спаслись, они поверили!

Оля вернулась в комнату. Немцы с автоматами наготове внимательно осматривали больную женщину, детей. И, убедившись, что партизан нет, захлопнули дверь. Почти сразу же загремела заслонка русской печки, а потом и противень, на котором лежали полусырые лепешки.

Оля, все еще в тулупе, волочившемся по полу, стремительно вбежала в кухню. Евдокия Павловна не успела ее удержать.

— Сырые, сырые! — кричала Оля.

Но гитлеровцы уже шарили по противню. Оля смахнула лепешки в подол своего платья и, отскочив от печки, кинулась обратно — к маме и сестренке.

Немцы жадно хватали оставшиеся недопеченные лепешки, толкаясь и ругаясь.

— Оля! — прошептала мать. — Что ты делаешь? Ведь они тебя убьют!

Девочка высыпала лепешки, тщательно укрыла их одеялом, потом, быстро сбросив тулуп, спрятала его под подушками.

— Напрасно беспокоишься, мама. Ничего не будет.

Остаток дня был тревожным. Гитлеровцы растопили чугунную «буржуйку» в столовой до того, что она стала красной, того и гляди, загорится дом! Фашисты варили картошку, потом пили и горланили свои песни. Затихли они поздним вечером, только тогда Евдокия Павловна и девочки заснули.

…Рано утром Оля проснулась от того, что ее трясли за плечо.

— Ты слышишь, — испуганно шептала мать, — кого-то задержали. На рассвете привели. Должно быть, шел рано.

Оля встала, на цыпочках пошла к двери.

— Куда? Не ходи, доченька. Не ходи!

— Я из кухни посмотрю, мамочка. Я очень осторожно. — И Оля тихонько вышла.

Спрятавшись за узенькой фанерной перегородкой, девочка старалась увидеть и понять, что происходит в столовой. На полу лицом вниз лежал мужчина в измятом коричневом пальто. Шапки на его голове не было, и светло-русые волосы рассыпались по грязным половицам.

На лавке и на табуретках молча сидели пехотинцы в зеленых шинелях. На одном из них Оля увидела меховую шапку (очень знакомая шапка!), снятую, наверное, с задержанного. Но вот один из гитлеровцев встал, бросил горящую сигарету пленному на руку (тот даже не пошевелился), подошел поближе и подошвой брезентового сапога повернул его голову.

— Партизан! — прошипел он.

Оля замерла, дыхание у нее прервалось — она узнала дядю Матвея.

Но как он был избит! Под головой — лужа крови, лицо в ссадинах и синяках. Как же он попался? Дядя Матвей, дядя Матвей…

Оля всхлипнула. Первым заметил ее немец, на котором была шапка дяди Матвея.

— Комм! Шнель! Идить здесь! — скомандовал он. Оля вытерла слезы, подошла.

Он сунул ей документы и приказал объяснить, кто этот человек.

Руки девочки дрожали. Она стояла теперь рядом с пленным, хорошо видела его лицо, голову, безвольные раскинутые руки; слышала хриплое, простуженное дыхание. «Это кашель, наверное, его выдал», — подумала она и тихо проговорила:

— Рабочий. Простой рабочий из пекарни.

— Вас, вас? — спросил немец.

— Рабочий из пекарни! — громко повторила девочка. Немцы не понимали. Оля мучительно вспоминала немецкое слово «пекарня», но так и не вспомнила.

— Арбейтер. Махт дас брот[4], — лепетала она, растерявшись и дрожа.

Гитлеровцы быстро затараторили.

— Все рабочие — партизаны! — поняла Оля одну фразу.

И немцы, как по сигналу, бросились к пленному и снова начали его бить. В этот момент дверь с террасы открылась, и вошел еще один гитлеровец, с узкой полосочкой на погонах.

— Вас ист лос[5]

, Ганс? — спросил он того самого, на ком была шапка дяди Матвея.

— Он не партизан! — закричала Оля и с поднятыми руками бросилась к этому, с лычками. — Он пекарь!

Чьи-то жестокие пальцы больно стиснули ее плечо и отбросили в сторону. Она ударилась локтем о стену и поневоле села на лавку.

— Генуг![6] — скомандовал немец с полоской на погонах.

Все отступили от пекаря. Дядя Матвей за все время ни разу не охнул, только дыхание его стало частым, прерывистым и еще более хриплым.

— Ду, комм мит![7] — продолжал гитлеровец и наклонился к лежащему.

Двое подняли пленного и поволокли его к двери. Дядя Матвей сначала с трудом передвигал ноги. Потом вдруг выпрямился во весь свой высокий рост и посмотрел на Олю. Глаз его почти не было видно — все лицо в синяках. И все-таки она догадалась, что он узнал ее.

Девочка рванулась к нему. Но командир толкнул ее, и она снова упала на лавку. Тем временем гитлеровец вытащил из большой желтой кобуры пистолет, взял за локоть дядю Матвея и что-то приказал своим.

Оле стало ясно, что командир хочет расстрелять дядю Матвея собственноручно…

В окно девочка видела, как палач и жертва вышли из дома и пошли по дороге. Воспользовавшись тем, что на нее никто не обращал внимания, девочка выскользнула из столовой, пробежала в комнату и, бросившись на постель, уткнулась в подушку, чтобы заглушить рыдания.

Евдокия Павловна, ни о чем не спрашивая, гладила ее по вздрагивающим плечам, по голове. Оля бессвязно бормотала никому не понятное: