Мир приключений, 1989 (№32)

Невелинг привычно прошел в глубь комнаты, к большому столу, тяжелая и круглая доска которого — спил гигантского ствола махагони — покоилась на массивном деревянном слоне, широко растопырившем уши и грозно поднявшем изогнутый хобот. Опять отдало в левую ногу, и Невелинг охнул, не сдержав гримасу боли. Он непроизвольно оперся костяшками пальцев левой руки на теплую, пахнущую скипидарной мастикой столешницу и обернулся к камину, переводя дыхание. Так он стоял несколько минут, утопив усталый взгляд в огне и чувствуя, как наступает расслабление и мышц, и нервов, как всего его охватывает дремотный покой. Он искренне верил, что от огня исходят какие-то флюиды, благотворно влияющие на живые существа, верил в огнетерапию, о которой прочел в молодости в какой-то книге, и в его домашнем кабинете вот уже много лет в любое время года его встречал горящий камин.

Ноге полегчало, и он прошел через кабинет в небольшую соседнюю комнату, занятую старинным кожаным диваном — неуютным, жестким, громоздким — и таким же громоздким, грубым и старым шкафом, сколоченным лет двести назад. Открыл шкаф, переоделся в легкий спортивный костюм без всяких новомодных украшений и надписей, обул растоптанные войлочные туфли и с облегчением вздохнул, словно сбросил с себя тяжкую ношу.

С удовольствием приняв душ и побрившись, Невелинг уютно устроился перед любимым камином в старомодном кресле-качалке, держа в правой руке тяжелый хрустальный стакан. Виски он пил без содовой, чуть плеснув золотистой жидкости на кубики льда, изготовленного из дистиллированной воды. Вот уже несколько лет, как врачи запретили ему спиртное, и стакан в качалке перед камином был для него теперь всего лишь данью привычке, символом незыблемости когда-то заведенного им порядка. Частью этого порядка был и час одиночества по возвращении домой из офиса.

Этот час он проводил у себя в кабинете, в который проходил через дверь, замаскированную изнутри под книжный шкаф — в ряду точно таких же шкафов красного дерева, стоящих вдоль двух стен кабинета. Перед рядом шкафов напротив камина незыблемой глыбой навечно врос массивными ножками в вековые доски натертого скипидарной мастикой пола письменный стол, старинный, украшенный затейливой резьбой. Впрочем, в кабинете мебель была вся старинная, из дорогих сортов дерева, консервативно достойная и респектабельная, как и ее хозяин.

Здесь было тихо и спокойно, лишь легко потрескивало в камине душистое дерево, и тонкий аромат его, смешанный с горьковатым дымком, почему-то наводил на мысли об осени, далекой золотой европейской осени в самом ее разгаре, когда в заботливо ухоженных парках служители сгребают в кучи опавшие листья и поджигают их и по золотисто-красным шуршистым холмикам ползут пепельно-бурые прожоги, оставляемые невидимыми язычками бледного пламени.

Невелинг любил европейскую осень и поездки в Европу старался приурочить именно к этому времени года, и всегда такие поездки восстанавливали его душевные силы и помогали отключиться от тех дел, которыми он занимался уже столько лет и по которым-то и ездил в Европу. Этому служил и обязательный час одиночества после возвращения из офиса, когда никто из домашних не осмеливался даже приблизиться к дверям его кабинета, никто не смел даже как-то дать знать, что хозяин дома явился в свое обиталище и пребывает в нем наедине с самим собою.

А через час он спускался в столовую, примыкающую к кухне и обставленную все в том же староголландском стиле, переодевшись к обеду в коричневатый твидовый костюм, плотный, грубошерстный, — о таких говорят, что им не бывает износа. Под тронутыми сединой густыми усами залегала добродушная улыбка, и вокруг серых, навыкате, водянистых глаз лучились хитроватые морщинки. Таким его в офисе никто никогда не видел. Там лицо его было жестким, холодным и взгляд был безжалостным, словно скальпель очерствевшего сердцем хирурга.

Таким он возвращался и домой, усталым и накаленным до дрожи, готовым взорваться от малейшего прикосновения, от неосторожного взгляда, от самого невинного вопроса, и спешил укрыться в одиночество у камина, как водолаз в декомпрессионную камеру, спасая самого себя от самоубийственного контакта с миром, находящимся по другую сторону роковой черты.

Час одиночества… По сути дела, это был единственный час из двадцати четырех, когда он приучил себя отдыхать, ибо даже ночью, в рваной, багровой полудреме, мозг его работал, словно машина на полуоборотах, как никогда не останавливаемая турбина, обеспечивающая жизнедеятельность какого-то сверхважного гигантского механизма. Но разве не был для страны именно таким механизмом тот, во главе которого стоял Леон Невелинг?