Мир Приключений 1990 г.

Ошибки быть не могло. При досмотре багажа в Хабаровском аэропорту просвечивающая аппаратура подтвердила: кейс набит пачками денег. Сколько их — было известно заранее. И заранее договорено с хабаровским УВД: человека с деньгами пропустить.

Но Вася, разумеется, не знал, что его ведут и передают из рук в руки оперативники двух городов. Он продолжал:

— Вам же мало того, что в семье горе: человек загудел — виноват, арестован, — так вы готовы все описать. Семью по миру пустить. Я ставлю себя в его положение. Для кого он все это делал? Для себя? Господи, Кира, что нам, мужикам, надо? Сыт, пьян, нос в табаке. Ради этого нет необходимости запускать руку в государственный карман, достаточно подобрать то, что само падает. Все для вас, для наших лапушек! И вот, посуди: жена такого человека — ну, который загудел, — она не привыкла, как другие, нищенствовать…

— Другие — это я?

— Мы о мужиках говорим, Кирочка, о сильном поле. Вот и о тебе, видать, мужик позаботился. — Он снова окинул оценивающим взглядом Кирину “упаковочку”. — Мужчина идет на риск — на то он и мужчина. Но если он загудел, оставил женщину без средств, так сказать, для приличного существования, хотя бы на те годы, пока он там трубит, так это действительно преступник.

Приблатненный вышел из третьей багажной секции не один, с ним был громадный мужчина с раздутым портфелем. Проходя мимо аэрофлотовского диванчика, оба покосились на Васин чемоданчик и многозначительно переглянулись.

Разговор опасно затянулся. Кира положила свою ладонь на Васину руку, сжимавшую ручку кейса:

— А если за эти фигли-мигли человека убили?

***

За платформой, где стоял хлебный ларек, простиралась утоптанная множеством ног рыночная площадь, ограниченная с трех сторон фанерными павильонами: фотография, тир, скупка… Держа маленькую Киру за руку, отец, все в той же синей шинели, с извечной своей сумкой участкового, шел между рядами торгующих, стараясь не очень-то приглядываться. Какие-то кучки шушукающихся субъектов рассеивались при их приближении и вновь сбегались, как только участковый показывал спину. Лишь инвалид с опухшим от пьянства лицом не сделал для милиции исключения, прохрипел требовательно, указывая беспалой рукой на гору трехрублевок в своей ушанке:

— Браток, не пройдем мимо!

Кира то и дело останавливалась, притормаживая движение участкового через рыночную площадь. Тут ее привлекла толпа глиняных собак, кошек и свинок-копилок на расстеленном прямо на земле одеяле, там — базарные коврики, целый вернисаж на ограде общественного туалета: пейзажи с лебедями, тиграми и русалками. А вот безногий моряк начищает зубным порошком медяшки: перед ним на столике горит целое созвездие солдатских пуговиц, флотских пряжек с якорями и медный таз для варенья.

Вася работал в фотоателье — попросту говоря, в фанерной будке. На распахнутых крыльях дощатых ставен — образцы фотоработы: мальчики и девочки в обнимку с игрушечным медведем, дети разные, медведь один, новобрачные, склонившие друг к другу головки наподобие открыточных голубков, дед — ветеран всех мыслимых войн с бородой-веником, георгиевским крестиком и медалью “За отвагу”…

На скамье у входа сидели какие-то женщины, Кира не очень-то их разглядывала, видела только ноги на залузганной семечками земле.

Как только в толпе мелькнула фуражка участкового, женщины стали заталкивать под лавочку кошелки. В кошелках заткнутые газетными пробками бутылки с мутной жидкостью, сало в тряпочке, живой петух с нахальным глазом.

Вася сегодня был неотразим в белом костюме из шелкового полотна.

— Кирюшенька!

Усадил Киру на круглый стульчик с винтом и раскрутил так, что она взлетела к потолку под жестяной рефлектор с огромной затрещавшей лампой.

— Сделайте умное лицо! Улыбочку, если можно, полуконскую! — Вася прицелился из своего фотоящика. — Шпокойно! — Он коверкал слова для смеха. — Шнимаю… Шпортил!..

Но испортил праздник отец.

— Мы не за этим пришли, — сказал он, снимая Киру со стула. — Говорят, ты гастролируешь по области.

— Говорят, что кур доят.

— Я и сам вижу: дань собираешь… Курка — яйка.

Участковый смотрел в сторону двери, за которой ждали женщины с кошелками.

Вася надулся, засверкал глазами:

— Собираю!.. Пошли покажу!

Они прошли за ширму. Вася положил чертежную доску на две табуретки и из большого черного конверта высыпал на нее множество разнокалиберных фотокарточек: шесть на девять и девять на двенадцать, три на четыре, два на три, с уголком и без уголка, сложенные, надорванные, порванные пополам. Одна пожелтела так, что не разбери-бери — любительский хлам, на другой белое пятно вместо лица — в пятиминутке снимали. Третья — изделие провинциального фотографа: клиент на коне, в папахе, с кинжалом и надпись наискосок: “Привет из Конотопа”. Но что роднило эти клочки фотобумаги — удивительно схожие лица: губастые и лобастые пареньки, стриженные под бокс или наголо, под нулевку…

— Вот что я собираю, — сказал Вася. — Соберу кусочки — пересниму на портрет.

— Такой вид работ прейскурантом не предусмотрен.