Мир Стругацких. Полдень и Полночь

– Не доверяю цирку шапито, сколоченному посреди кладбища, – ответил Горбовский. – Есть у меня ощущение, что нас не ждут.

– Ещё бы, – буркнул Яков. – Нам же не выслали контрамарки.

– Па-азвольте, – задрал брови Горбовский. – Ну а цветные полосатые палатки, развевающиеся вымпелы на пиках? Опять же мальчики-трубадуры на входе?..

– Э-м-м, – промычал Вандерхузе и пожевал губами.

– От этой планеты одна головная боль, – пожаловался Кондратьев. – я здесь каких-то два дня, а уже гложет тоска по дому. Ещё эти ночные кошмары. Теперь трубадуры. Откуда?

– Это такой юмор, – пояснил Вандерхузе. – Леонид полагает, что смешно.

– Я считаю, Сергей Иванович, – медленно сказал Горбовский, разглядывая рубчатый пол под креслом, – что мальчики здесь ни при чём. Они вообще не местные, они гастролёры.

– Вы про оазис, – сообразил Кондратьев, и ему стало неловко.

– Да, про него. Я, видите ли, хочу знать, почему разум на планете сошёл с ума. Мы тоже были близки, но вовремя одумались. Победили джутовые мешки, ликвидировали частную собственность и стали наконец людьми.

– Возможно, они тоже попытались стать людьми?

– К сожалению, они двинулись в противоположную сторону, – вздохнул Горбовский и поднял глаза на Кондратьева. – Вы думаете, Сергей Иванович, эта короста под нами – что? Это бывший плодородный слой почвы со всем тем, что на ней росло, ездило, ходило. Представьте планету как яблоко. С него срезают кожуру, кладут её в рот, пережёвывают, а затем укладывают обратно. Разумеется, уже с дырами, потёртостями и царапинами. я здесь уже неделю, меня, как и всех, мучают кошмары, но, как сказал бы Яков, я рву и мечу. И ведь в точку, рву и мечу. Потому-что КОМКОН заседает, Бадер в пути, а доктор ксенопсихологии Комов решает проблему казуальности. Но вот вчера пришли новые материалы, и я посчитал, что дальнейшее промедление преступно. Мы примерно знаем, что случилось. Тотальный ксеноцид. Мы знаем, что они негуманоиды. Но до сих пор не знаем – почему? По плотности останков получается, что их было на порядок больше, чем нас. Они уже вышли в космос, вполне уверенно осваивали свою солнечную, принялись за терраформирование ближайших планетоидов. Всё как на Земле. А потом – крошево из бетона, стали, пластика и мёртвой органики. Когда сделали первый раскоп, у археологической команды случился шок, Артемьева даже пришлось госпитализировать. Если позволите аналогию, то это напоминало терракотовую армию Цинь Шихуанди. Только в фигурах не было ничего человеческого, и они стояли впритык: разумные, их машины и механизмы, их зверьё, все это вперемешку с травой, кустами и деревьями, порой вдавленное друг в друга. Словно собрали все игрушки, положили аккуратно в коробку, понакидали для красивости гербарий, а потом упаковали, утрамбовали и получили эту корку… Как это возможно? По-моему, так вообще невозможно. Немыслимо! Может, бешенство генов, может, до предела загадили биосферу, и она пошла в разнос. Кунц сообщал о странных находках, многочисленных имплантах и новообразованиях. Например, о конечностях, изменённых под функциональные потребности, или органах восприятия, что указывало на обширные евгенические эксперименты. Он утверждал, что примерно треть останков по виду сильно отличались от естественных обитателей. Вероятно, местные видели себя в будущем киборгами. Разумная квазижизнь, подчинённая иерархии машинной логики. Вы бы такого возжелали?

– Нет, – категорически потряс головой Кондратьев.

– И я – нет. Вынести любовь, мечту и справедливость за скобки. Перевести всё на меру рациональных и сухих цифр: выгодно – не выгодно.

– Возможно, они спохватились, когда увидели результат, решили исправить?

– Вот так вот? Лицом в затылок?..

– Они что же, – внезапно понял Кондратьев, – совсем не сопротивлялись?

– Почему же. В одном месте вскрыли участок, где обнаружились следы бойни. Так там даже не вражда, там ненависть, помноженная на отвращение. Как если бы за жизненное пространство схватились представители не просто одного вида, но семьи.

– Брат на брата, – кивнул Кондратьев, помрачнев. – Сын на отца.

– Именно. Переубеждения и милосердия не предполагалось. Умирающие хватали тех, кто ещё стоял на ногах, и пытались рвать их на части. Возможен и другой вариант: пришёл кто-то третий, со стороны, знаете, один из тех, который истинный, долготерпеливый и многомилостивый, кому пришлось не по вкусу отсутствие жертвоприношения. Ну, не подали ему ягнёнка…

– А как же оазис? – заметил Вандерхузе, – рай на пепелище. С ним как?

– Сберегли, – развёл руками Горбовский. – Но зачем? Вопрос. Идеально круглый пятачок живой биосферы. Для кого там озёрная тишь да блажь, где у самой поверхности плещутся золотые карпы? Для кого девственные луга, берёзовые колки, в коих водятся белые, подберёзовики и лисички? Кому нужны спускающиеся к воде корабельные сосны, что на закате светятся янтарём? На кой чёрт эта идиллическая картинка в обрамлении чёрной рамки Малевича? Писанная райскими красками? Кто-то же должен за ней присматривать, сдувать пыль, протирать холст. Любоваться, наконец.

– Музей? – предположил Кондратьев.