ВАЦЛАВ МИХАЛЬСКИЙ

МИР ТЕСЕН

МИР ТЕСЕН

РОМАН

Все требуют милосердия, благородства, мужества. Но многие никогда не задумываются, что всё это нужно иметь и в своей душе, ни на час, ни на день, а до конца жизни. Мир тесен. И ничто не пропадает — ни хорошее, ни плохое — всё отзовётся.

I

Поезд ушёл из Москвы около полуночи.

Соседи по купе не понравились Славе. Старший из них, красивый рослый мужчина лет тридцати, два раза назвал его «солдатиком», а младший, щуплый невысокий юноша с чёрной, словно приклеенной бородой, показался ему пижоном.

Как только проводница отобрала билеты и принесла постель, все трое улеглись спать.

Слушая гул колёс, Слава думал о доме. «Слава, — писала ему мама в последнем письме, — не дождусь тебя, Славочка…» Он спешил. Он считал часы, минуты, секунды и выходило, что ехать до родного дома оставалось две тысячи минут, или сто двадцать тысяч секунд.

«Другим попадаются в попутчицы симпатичные девчонки, а мне всегда или мужики, или старухи», — огорчённо подумал Слава, повернулся лицом к перегородке и уснул крепким солдатским сном.

Проснувшись поутру, он взглянул на часы и засмеялся: пятьсот минут кануло в прошлое! За окном плыла ослепительно белая, тепло укрытая снегом, неоглядная степь. Тонко пахло лимоном. Славины попутчики пили чай.

— Вставайте, — дружелюбно улыбнулся бородач.

Умываясь, Слава с неудовольствием поглядывал в зеркало. Ему всегда казалось, что он некрасив: «Уши, как у осла, лоб низкий, глаза непонятного цвета». Слава сильно преувеличивал. Уши у него были чуть больше обыкновенных; глаза серо-зелёные, миндалевидные; лоб высокий, чистый; зубы ровные, белые. Если ещё добавить, что от всего облика Славы веяло юношеской чистотой и здоровьем, то следует сказать, что он зря расстраивался и наговаривал на себя.

Слава вернулся в купе румяный, бодрый, казалось, каждая кровинка его молодого сильного тела пробудилась от сна навстречу солнечному мартовскому утру.

— Как у нас говорят: «Биринжи инсана к «айдади»[1], — сказал бородач, пододвигая Славе стакан круто заваренного горячего чая в мельхиоровом подстаканнике.

— Икинджи жана файдади[2], — подхватил Слава, и оба рассмеялись. — Вы азербайджанец?

— Нет. Просто знаю азербайджанский. Я дагестанец.

— Земляки. Будем знакомы: Слава!

— Сергей Алимович! — назвался бородатый юноша, пожимая Славину руку.

— Я тоже ваш земляк, меня зовут Борисом, — устало улыбнувшись, представился старший. — Садись сюда, отец, здесь удобней, — сказал он Славе, уступая место за столиком, — вот колбаса, сыр нажимай, не стесняйся. В отпуск?

— Нет, совсем. Демобилизовался.

— Ну! По такому поводу и хлопнуть не грех. Может, коньячку? У меня есть.

— Спасибо, — покраснел Слава, — я не пью.

— Ну и вымотался я в этой Москве, до чёртиков!

— В командировке были? — спросил Сергей Алимович.

— Что-то в этом роде. Диссертацию защищал.

— О-о! — протянул Сергей Алимович, и Слава отметил, что в его маленьких, близко посаженных карих глазах невольно засветился огонёк восхищения. — А я был в Ленинграде, в нашем НИИ, возил образцы бетона.

— Ты где работаешь?

— В горах, на строительстве гидростанции.

— Лаборантом?

— Что-то в этом роде, — сдерживая улыбку, сказал Сергей Алимович, — начальником экспериментальных работ строительства.

— A-а! Интересно. Ваша газетка? — Борис взял со столика многотиражку.

— Наша.

«Гидростроевец» — прочитал Слава название газеты.

Борис развернул её, пробежал глазами, зевнул:

— Ночью плохо спал, в голове туман, лучше ещё придавить.

— Вы что окончили? — поинтересовался у Сергея Алимовича Слава.

— Бакинский политехнический, строительный факультет.

— Давно?

— В прошлом году. Мне уже двадцать три.

«Всего на год старше, а уже инженер, а я…» Славу очень волновало что ему «уже двадцать два, а он ещё никто».

— Я перед армией тоже начинал учиться. В нашем университете, на филфаке. Исключили.

— За что?

— За драку. Была у нас межвузовская неделя дружбы, из четырнадцати городов приехали. Так глупо вышло… Там и драки, как следует, не было. Он меня ударил, я ответил. Через минуту нас растащили, а разговору было на год.

— Бывает, — улыбнулся Сергей Алимович. — Можно восстановиться.

— Я лучше поступлю на отделение журналистики в Москве или Ленинграде. А вы на стройку приехали по распределению?

— Да. Я там в прошлом году был на практике, понравилось. Тогда начальником экспериментальных работ был Трофимов, очень хороший, мыслящий инженер. Его осенью перевели в Карелию. Должен был приехать человек из Москвы — не приехал. И теперь я, как полковник Скалозуб: «Вакансии на все места открыты — иных уж нет, иные перебиты». Приезжайте к нам, не пожалеете, у нас много работы.

— Спасибо. Я бы с удовольствием, но мама… и так три года дома не был — и опять уезжать. Нет, спасибо.