Мир тесен. Короткие истории из длинной жизни

Помню, что каждый вечер мы ужинали в Доме актера на Невском, где однажды я, Андрей и Альтов набрались так, что чуть было не искупались в Фонтанке. Семен тогда ссудил меня парочкой распечатанных через копирку монологов, которые потом не пригодились из-за того, что были похожи больше на рассказы, которые я до сих пор не умею исполнять. С Андреем после этой поездки вышла какая-то ссора из-за поблекшей во времени причины. Впоследствии мы, правда, опять тепло сошлись: я приезжал к нему на Таганку, в дом, мимо которого нередко проезжаю теперь по пути в Котельники.

Квартира Днепровых в те годы была настоящим богемным пристанищем, где можно было встретить многих знаменитостей. Я помню молодого Валю Смирнитского с Татьяной Коршиловой, с которой у него, по-видимому, был роман. В этом же доме впоследствии жил Леня Якубович, тоже друживший с Андреем. Там, вероятно, впервые, я встретил Листьева и Любимова, новых звезд посвежевшего советского телевидения.

Мама Днепрова, Валентина, была дочерью известного артиста оперетты Митрофана Днепрова и работала режиссером в Москонцерте. В молодости она наверняка была так же худа и заметна, но в зрелые годы ее легко было запомнить по прокуренному голосу, черным нечастым зубам и по седым, нарочно не крашеным волосам, собранным в простецкий пучок на затылке. Это была матушка московского мажора, позволявшая своему сыну многие вольности, о которых я не посмел бы мечтать в Юрмале, живи я вместе с родителями. В просторной квартире, неприбранной и похожей на коммуналку, всегда оставались до утра случайные гости, поодиночке или в сложившейся за вечер паре. Я нередко сам ночевал у них, покоренный этой московской вольницей. Валентина Митрофановна курила папиросы, и в комнатах можно было вешать топор, а он бы, не падая, парил в едком табачном дыме. За большим столом играли в рулетку или преферанс. Гости приходили с портвейном или водкой. А хозяйка, шутя, быстро успевала к ним с форшмаком или запеченной курицей.

Помню замечательную коллекцию жестяных табличек и комические заголовки из советских газет, развешенные в туалете. Слова «инсталляция» или «концептуализм» еще не произносили на каждом шагу, довольствуясь бравым интеллигентским матом, но и тогда эта выставка был очень похожа на нынешние вернисажи беспокойной молодежи, — правда, теперь уже в просторных цехах бывших заводов или мастерских. Табличка «Тихо! Идет совещание» красовалась на наружной стороне туалетной двери, «Не влезай — убьет!» была приделана над самым унитазом.

Андрюша был довольно ленив и от этого начал стареть раньше всех в нашей компании, распуская живот и с каждым годом все ниже опуская голову. Когда после победы на конкурсе мне разрешили спектакль в Театре эстрады, я начал репетировать «Три вопроса», пьесу, переделанную Коклюшкиным из своей юмористической повести. Для Андрея там нашлась роль. Он с недельку походил на репетиции, а затем заскучал и исчез. Мы еще недолгое время иногда встречались в концертах, которые он вел в районных клубах или парках, а потом он стал чаще пропадать на долгих гастролях.

В перестройку Андрей Днепров покончил с собой, взрезав вены. Причины его самоубийства мне неизвестны. Говорили о деньгах, которые он занял и не смог вернуть, о несчастной любви и роковой болезни. Кажется, к тому времени у него уже были жена и ребенок. Вряд ли теперь всплывут на поверхность все мрачные тайны истерических девяностых годов, когда крушилось и ломалось все и ничему не было предела.

Google на запрос об Андрюше выдает лишь статью Клитина в журнале «Советская эстрада и цирк», опубликованную после принесшего мне победу конкурса 1983 года. В ней есть строчки об Андрее:

Андрей Днепров понравился всем, когда на первом туре исполнил монолог В. Днепровой «Моя жена Галя». Это было тепло, искренне и — увы — очень актуально. Собственно конферанс у Днепрова (репризы, интермедии, микромонологи), наверное, мог бы быть и разнообразнее и ярче по содержанию, но подкупает опять-таки интеллигентность артиста, его манера разговора с залом.

Ничего другого мировая сеть о нем не сохранила.

* * *

В нашем поселке на Колыме жила одна городская сумасшедшая, которую сообразно статусу места, где прошло мое детство, вернее было бы назвать поселковой дурочкой. Теперь, спустя многие годы, я не рискну предположить, каким видом безумия страдала эта несчастная женщина, но для окружающих ее недуг проявлялся в том числе весьма неожиданным и симпатичным образом: она здоровалась со всеми подряд.