Мир в XX веке

Политика, осуществлявшаяся большинством из централизованных монархий Европы, была направлена на замену прежнего городского и гильдейского самоуправления в экономической и политической сфере управлением сверху вниз, на юридическое и административное подчинение сельских общин, захват и раздел общинных земель[58]. Этатизация общественной жизни получила мощное ускорение с возникновением так называемого национального буржуазного государства. Его становлению способствовали централизаторская политика французского якобинства и законодательство Наполеона. В XVIII в. и в первой половине XIX в. во Франции, в Англии и других европейских странах запрещались союзы и ассоциации граждан, объединения рабочих. Их обвиняли в нарушении “единства нации” и создании “государства в государстве”. Однако независимые общественные структуры — профсоюзы, союзы по интересам, крестьянские и соседские кооперативы и объединения взаимной помощи возникали снова и снова, так что правительствам большинства стран Европы пришлось, в конечном счете, признать их. В то же время экономическая роль государства в эпоху свободного или либерального капитализма (до конца XIX — начала XX в.) оставалась ограниченной. Оно содействовало развитию капиталистического хозяйства, предоставляло экономические монополии и привилегии, организовывало работу отдельных предприятий или отраслей, где ощущалась нехватка частного капитала, но непосредственный государственный контроль над хозяйственной деятельностью был скорее исключением. Политическая власть сохранила за собой роль “ночного сторожа”, оберегающего экономическое господство буржуазии.

Утвердившаяся в XIX в. фабричная организация хозяйства стала материальной основой для осуществления древних утопий идеального и совершенного государства как механизма наиболее эффективного управления социальным организмом. Она потребовала формальной рационализации, строгой научности и предсказуемости в жизни социума[59]. Индустриальная система производства предполагала особый тип разделения труда, доходящий до детальной специализации в выполнении задач и функций в рамках больших экономических комплексов. Таким образом, запрограммировано детальное разграничение между руководителями и исполнителями конкретных, частичных операций, а вместе с тем — наличие управляющих и управляемых, отчуждение и эксплуатация. Работник оказывался оторванным от процессов принятия решений, он становился роботом, выполняющим конкретные поручения вышестоящего начальства, не постигая их смысла и цели[60]

. “Социальная система фабрики (фабричный деспотизм) вместе с ее функциональной иерархией и якобы всезнающей кастой фабричных директоров” была перенесена на все общество в целом[61]. Так начала складываться система, получившая название индустриализма. Она “подвергает неодолимому принуждению каждого отдельного человека, формируя его жизненный стиль”. Рационализации и формализации подверглись все отрасли человеческой деятельности, произошла “замена внутренней приверженности привычным нравам и обычаям планомерным приспособлением к соображениям интереса”, т. е. материальной выгоды и господства над другими людьми и всеми окружающими

[62]. Модели идеальной фабрики, работающей как единый механизм, соответствовало представление о социальном организме, который действует по централизованному научному плану и управляется наиболее компетентными, т. е. испытанными в острой конкурентной борьбе профессиональными технократами, бюрократами и политиками. За людьми сохранялись в лучшем случае права периодически отбирать наиболее способных начальников и правителей, но не возможности самоуправления.

Еще одной авторитарной тенденцией XIX–XX вв. стала прогрессирующая милитаризация. С распространением всеобщей обязательной воинской повинности и культа армий во многих европейских странах структура общества приобретала некоторые черты военной иерархии. Прошедшие армейскую службу массы людей усваивали навыки покорности и повиновения, привычку подчиняться вышестоящим, не думая о существе и смысле приказов.

Взгляды о взаимоотношениях между государствами и народами формировались в духе вывода о биологической “естественности” борьбы между людьми. В XIX в. сложилась теория наций как целостных организмов и национальных государств как выразителей воли наций. В действительности же — вопреки этим теориям — не нации, развиваясь, создавали свои государства, а, напротив, государства конструировали нации. Они силой устанавливали границы контролируемой ими территории, подавляли реальные языковые, культурные и региональные различия, а затем для обоснования и оправдания собственного господства выдвигали национальную идею, т. е. представление о своей естественности, об общности интересов своих подданных (нации), об их принципиальном отличии от других людей и народов (вследствие расы, “крови и почвы”, характера или мифического “национального духа”) и, наконец, о том, что именно государство воплощает и защищает эти особые черты[63].