Мир всем

Сам Нойманн сидел за письменным столом и писал, не удостаивая её ни единым взглядом.

«Они не считают нас за людей», — подумала Лена.

Расставив ноги, офицер с безразличием следил за уборкой. Вонь от разлитого перебивалась запахами хорошего одеколона и табака, исходящими от его одежды. Нестерпимо хотелось нацелить на фашиста автомат, чтобы увидеть, как брезгливая улыбка на его лице сменяется выражением ужаса. Лену трясло не от отвращения, а от ненависти. Однажды в полевом прачечном отряде в корыте с бельём неожиданно обнаружилась оторванная кисть руки с зажатой гранатой. От промелькнувшего воспоминания Лена зажмурилась: сюда бы сейчас ту гранату! Ладно, пусть не гранату, хоть что-нибудь, чем можно убить врага. Она услышала, как Нойманн чиркнул спичкой и раскурил сигарету. Лена встала с колен:

— Готово, герр офицер.

Немец отшатнулся от мокрого ведра в её руках, и в этот момент она заметила, что на столе у генерала лежит обнажённый офицерский кортик с витой костяной ручкой и свастикой. Наверное, Нойманн разрезал им бумаги. Дальнейшее произошло мгновенно: в лицо охранника полетело ведро с нечистотами, а сама она, метнувшись к столу генерала, схватила кинжал и вонзила точно в ложбинку, где воротничок мундира соприкасался с шеей. На мгновение её взгляд встретился с остекленевшими глазами генерала.

Лену не застрелили только потому, что боялись попасть в генерала, который ещё дёргался в конвульсиях. Потом её били сапогами, тащили по коридору за волосы и закинули на дно грузовика. Очнулась она на полу в камере гестапо, под пристальным взглядом крупной крысы с испачканными в крови лапами. Юбка у Лены тоже была в крови, и руки в крови, кровь текла из ушей и рта. И всё-таки она ещё жила. Знала, что добьют её позже, на допросе. Мысль, что всё-таки она смогла убить чудовище, на чьей совести сожжённые дети и старики, держала на плаву, не позволяя сложить крылья и умереть.

Кое-как приподнявшись, она переползла к стене и прислонилась спиной. Вдруг вспомнился их полевой прачечный отряд, девчонки с распухшими от стирок руками и Ульяна — напарница по одному корыту и извечная соперница. Хорошо, что перед отъездом на фронт они успели попрощаться и простить друг другу обиды. Легче помирать, когда друзья не держат на тебя зла и могут помянуть добрым словом.

Лена улыбнулась разбитым ртом, мысленно пожелав Ульянке дожить до Победы.

С лязгом открылась железная дверь камеры, и почти сразу потолок надвое раскроил взрыв страшной силы. Наступление? Наступление! Под градом обломков Лена снова провалилась в яму забытья, время от времени приходя в сознание, чтобы увидеть своё тело словно бы сверху, в завалах разрушенных стен. Перед глазами мелькали какие-то тени, и сквозь пелену забытья наружу прорывались неясные звуки боя. Постепенно стены сомкнулись в монолит, заключая пространство в тесный круг из тьмы и холода. А потом ей стало всё равно.

Из-под обломков разбомблённого здания гестапо советские солдаты откопали её через два дня и сразу отправили в госпиталь.

— Живучая как кошка, — сказала военврач в круглых очках на верёвочке, — никакая другая в твоих обстоятельствах не выжила бы. А ты счастливая, помни про это!

1946 год

Антонина

Из здания НКВД я вышла притихшая и пристыженная. Вместо того чтоб направиться прямо домой, я перешла дорогу и мимо Двадцать шестого магазина по короткой улочке вышла к берегу канала, плотно укрытому слоем снега. На том берегу я увидела строй немецких военнопленных, которые вразнобой шагали под охраной наших солдат. Правильно, что пленных заставляют восстанавливать разрушенное, но всей Германии вместе с дворцами, картинными галереями и заводами не хватит, чтобы возместить ущерб хотя бы одному советскому городу, стёртому фашистами с лица земли. Как бы они ни старались и ни раскаивались, они не могут вернуть нам наших родных, которых мы никогда не перестанем оплакивать.

Ясный морозный день искрил блёстками на ветвях деревьев и хрустел под ногами снежной корочкой, похожей на рассыпанный сахарный песок. Кстати, в последний раз на сахарные карточки выдавали сливовое повидло. Хозяйки брали его неохотно, а я порадовалась, что теперь можно пить чай с повидлом или мазать его на хлеб — чудесное лакомство, лучше любого пирожного!

От снега и сахара мысли перекинулись на штопку чулок и привычным кругом вернулись в школу к ученикам. О них я могла думать бесконечно, даже во сне.

К вечеру я успела сварить кашу, вскипятить чайник и подготовиться к завтрашним занятиям. Сидя как на иголках, я ежеминутно ожидала встречи с Леной, перебирая в уме заготовленные загодя слова предстоящего разговора.

Она пришла поздно, когда свет уже выключили и комната освещалась колеблющимся пятном керосиновой лампы. В этот раз она не повалилась сразу в койку, а села на своём топчане, свесив голову с седыми прядями волос. Разговор не завязывался, но я не могла молчать.

— Лена, я должна попросить у тебя прощения.

Она подняла голову:

— Разбила банку с капустой?

— Нет. Я не трогала капусту. — Я сжала пальцы в переплёт. — Я сегодня ходила в НКВД.