Мирабо: Несвершившаяся судьба

«Тысяча двести пятьдесят законодателей, не приложивших руки ни к какому управлению, не имеющих ни малейшего понятия о ведении собственных дел, сочинят чудесную государственную конституцию, следуя за зеленым колпаком (так он называл своего сына) и за голубым сказочником (Неккером)… Все мелкие людишки бунтуют и буянят с беспримерной яростью и безнаказанностью. Правительство, столь же абсолютно никчемное, как марсельский муниципалитет во время чумы, является, лишь чтобы пылко и слащаво воззвать к святой Анархии, при этом там, за исключением мелких скандалов, царит святая Рутина, так что стране даже начинает не хватать какого-нибудь Мазаньелло[40]…»

Перо выпало из рук старого философа; примчавшиеся дети застали лишь поваленный молнией дуб. Дурной отец, неверный муж, отвратительный управляющий, Друг людей отдал душу, которой у него не было, Богу, в которого не верил.

У его смертного одра старая верная любовница госпожа де Пайи пролила несколько слезинок, прочертивших грязноватые канавки среди замазанных румянами морщин; слуги суетились, тревожась из-за задержки жалованья.

Мирабо думал о Собрании, где его присутствие было так необходимо, тогда как над Парижем, неожиданно узнавшим об отставке Неккера, собиралась гроза.

«Смерть унесла прекрасного гения», — написал Мирабо Бальи, пока шли приготовления к похоронам. В «Письмах к избирателям» он поместил надгробную речь: «Смерть моего отца, осмелюсь сказать, повергла в траур истинных граждан мира».

У истинных граждан мира тогда были более насущные заботы, нежели хоронить Друга людей и оплакивать его кончину; 13 июля 1789 года французов более занимало их будущее, нежели их славные покойники.

В тот день граф и виконт де Мирабо шли с непокрытыми головами по улицам Аржантея за гробом своего отца. «Да здравствует Мирабо-рябой!» — кричала многочисленная толпа, не упустившая случая порукоплескать народному защитнику. После завершения церемонии распечатали завещание. Друг людей назначил единственным наследником своего второго сына, виконта, ведь только он мог законно продолжать его род. Габриэлю Оноре не досталось ни денег, ни благословения. Человек, на которого Франция возлагала тогда свои главные чаяния, был вынужден проститься с последней надеждой привести в порядок свои материальные дела: весь в долгах, без веры в настоящее, недееспособный, отныне он был обречен, что бы он ни делал, на обвинения в продажности; состояние, на которое он так рассчитывал, окончательно от него ускользнуло…

Но пока у него были более неотложные проблемы. По возвращении в Версаль Мирабо узнал о невероятных событиях, произошедших со времени его отъезда. Неккер уехал в неизвестном направлении; Бретейль сформировал коалиционное правительство, в которое теперь входили де Брой, Фулон, Барантен, Вильдей, Ла Вогюйон; от предложенного поста отказался только маршал де Кастр.

Узнав об этих переменах, Париж восстал; толпа стекалась к Пале-Роялю. Ходили противоречивые слухи: принц де Ламбеск якобы велел стрелять по толпе, Безенваль оцепил квартал Военной академии, биржа закрыта.

В Версале Собрание послало делегацию к королю, протестуя против отставки Неккера. Людовик XVI ответил, что он сам себе судья и не намерен менять своего решения.

Появились еще более тревожные вести: были якобы составлены проскрипционные списки; Сьейесу, Ламету, Ле-Шапелье, возможно, еще Лафайету и Мирабо грозил арест.

Мирабо в очередной раз храбро возвысил свой голос, чтобы добиться вывода войск; вместе с большой группой своих коллег, он провел теплый вечер на террасе Оранжереи. Из глубины ночи доносились крики пьяных солдат; потом вдруг громом разразилась новость: «Парижский народ штурмом взял Бастилию».

По невероятной иронии судьбы, крепость, символизировавшая тайные приказы, произвол, деспотизм, была взята в тот самый момент, когда могильщик опустил на грудь Друга людей камень, из-под которого не сбежишь.

VIII