Мирабо: Несвершившаяся судьба

Не так давно мне хотели устроить триумфальное шествие, а теперь на улицах кричат о «великой измене графа де Мирабо». Мне ни к чему этот урок, я и так знаю, что от Капитолийского холма не так далеко до Тарпейской скалы. Но человек, сражающийся за разум, за родину, не может легко признать себя побежденным. Тот, кто сознает, что многого заслужил, работая для своей страны, а главное, что еще может быть ей полезен, тот, кто не упивается суетной известностью и презирает однодневную славу ради истинной, тот, кто хочет говорить правду, кто хочет общественного блага и радеет за него вне зависимости от переменчивого общественного мнения, такой человек находит в себе самом награду за свои заслуги, он очарован вынесенными тяготами и знает цену преодоленных опасностей; он должен ждать жатвы, свершения своей судьбы — единственной, какая его интересует: судьбы своего имени, — только от времени, сего неподкупного судьи, что вершит правосудие над всеми нами.

Восхищенное красотой этого вступления, Собрание внимало Мирабо. Послышался шепот одобрения, когда он заклеймил клевету так же мощно, как когда-то Бомарше; и когда рука оратора как будто указала на клеветников, «живущих при дворах», взгляды депутатов обратились к скамье, где сидели рядышком Ламеты, Дюпор и Барнав.

Именно против последнего был направлен сокрушительный выпад Мирабо. Каковы были аргументы Барнава? Что война, в общем-то, — последняя надежда всех тиранов и единственный остающийся им способ замаскировать свой правительственный и финансовых крах; в качестве примера депутат от Гренобля привел Перикла. Доводы Барнава рушились один за другим, а затем последовал вывод:

— Вы попрали Конституцию, ибо в ней уделено место королю, который и утверждает декреты законодательной власти. Передавая всю власть Собранию, мы нарушаем Конституцию. Вы не ответили на это возражение и никогда на него не ответите. Вы говорите лишь о том, чтобы подавлять злоупотребления правительства, а я говорю вам — не пора ли начать подавлять злоупотребления представительной власти?

И Мирабо обратился к тому самому примеру, что привел Барнав, — о Перикле, начавшем Пелопоннесскую войну:

— Вы упомянули о Перикле, который вел войну, чтобы ни перед кем не отчитываться. По вашим словам выходит, что Перикл был царем. Перикл же, напротив, был человеком, который, умея польстить народным страстям и сорвать рукоплескания своими щедротами и щедротами своих друзей, вовлек в Пелопоннесскую войну — что? Национальное собрание Афин!

Под аплодисменты Мирабо закончил такими словами:

— Пора, наконец, завершить эти долгие дебаты. Согласитесь, что мой декрет навязывает исполнительной власти ограничения, которых нет в вашем проекте и ни в каком другом, согласитесь, что, в то время как мне грозит обманутый народ, я все еще защищаю этот народ лучше вас. Или же, если будете настаивать на том, что не нужен король, то не говорите, что не нужен только король беспомощный и бездеятельный.

После этого зачитали двадцать два проекта декрета; заслуживающими рассмотрения сочли только два из них — проекты Барнава и Мирабо. Этот выбор был навязан ходом дебатов; оставалось только утвердить один из противоречащих друг другу текстов.

Лафайет, которому Мирабо в своей речи адресовал несколько комплиментов, заявил, что вариант Мирабо, на его взгляд, соответствует «величию великого народа». Собрание сделало выбор в пользу именно этого проекта.

Тогда триумвиры решили словчить, предложив в виде поправки изменить главную статью декрета; они потребовали написать: «Война может быть объявлена только декретом Законодательного собрания, изданным по официальному предложению короля». Именно к этому срединному решению и стремился с самого начала Мирабо. Очень ловко напустив на себя вид непонятого, он притворился, что вынужден признать поправку своих противников. Собрание в большинстве своем присоединилось, думая, что он проиграл; таким образом, декрет был принят единогласно.

В результате право войны и мира осталось в числе королевских инициатив; если бы монарх обратился за одобрением к Собранию, сделав все необходимое, чтобы начать военные действия, как бы депутаты могли отказать в своем согласии, не подвергая себя риску государственной измены? Современники не сразу разглядели возможность такого последствия; каждая сторона считала, что одержала победу.

Камилл Демулен умно записал: «Вопрос был решен: 1) в пользу народа; 2) в пользу короля; 3) в пользу и того и другого».

Затем, через несколько дней, левые осознали, что впервые с момента открытия Генеральных штатов одна из королевских прерогатив была сохранена и монархия получила очко в свою пользу.

«Декрет отвратителен», — сказал Робеспьер, а госпожа Ролан добавила: «Да, он отвратительный, совершенно иллюзорный и полностью роялистский».