Мирович

Мировичу объявили приказ: догнать полк под Новгородом, куда он должен был отвезти из коллегии бумаги. В день выезда он получил из Москвы письмо от старшей сестры, Прасковьи Яковлевны. Слух о коронации и о скором ожидании в Москву полка, где он служил, радовал его близких.

«Уж так-то, ненаглядный братец Вася, — писала Прасковья Яковлевна, — соскучились мы по вас. Сам повидишь ноне, своими глазами, несносности и бедства трёх неимущих горемык, ваших сестриц. А мы всё ещё, братец, в горьком сиротстве, маемся на чужбине, не имея за тяжкий, ах, тяжкий грех, слышно — за измену отечеству злосчастного и вредного нам предка нашего, бывшего генерального бунчужного, Фёдора Ивановича, — ни одёжи, приличной званию, ни верного куска хлеба, ни сносного в наши годы угла. Помоги, Василий Яковлевич».

«Боже! да где ж твоя правда? и там наклеветали! Никакой измены не было, никакой!» — сказал себе, скомкав письмо, Мирович. Он кликнул извозчика. «Все безбожники! — думал он. — А если для них нет Бога и нет природного государя, Третьего Петра, — то где же Бог и где счастье на земле?».

Он поехал на Литейную, к Гудовичам. Вызвав Гашу, Василий Яковлевич узнал, что семья графа в горе: за непринесение присяги, а потом за отказ от службы новой государыне граф был выслан безвыездно в свои черниговские деревни. Поликсена, по словам Гаши, оставила Птицыных и за неделю назад неизвестно куда уехала.

Догнав полк, Мирович в августе приблизился с ним к окрестностям Москвы.

XXVI

НОЧЬ В ПЕЛЛЕ

С начала июля двор заняла новая весть. С часу на час ожидали возврата некогда главного пособника Екатерины, бывшего канцлера Бестужева-Рюмина.

Граф Алексей Петрович прибыл в Петербург «во всяком здравии и благополучии», вечером, двенадцатого июля. Государыня навстречу ему выслала, за тридцать вёрст вперёд, нового действительного камергера, Григория Орлова, а также собственный придворный парадный экипаж. «Батюшку» Алексея Петровича, «с обнадёжением всякого монаршего к нему благоволения», отвезли в летний её величества, на Фонтанке, дворец, а оттуда, «по августейшем приёме, в нарочито для него приготовленный изрядный дом, где определили ему от двора стол, погреб и прочее всякое довольство». Сподвижник в дипломатии великого Петра, пятнадцать первый министр Елисаветы, Бестужев был разжалован и сослан за смелую мысль удалить племянника последней а границу, а престол упрочить за Екатериной.

Семидесятилетний, сильно исхудалый, с длинной седой бородой и глубоко поставленными, острыми глазами старик, войдя с Орловым в кабинет новой, напророченной им государыни, безмолвно у порога опустился перед нею на одно колено.

— Immobilis in mobili! — неколебимому среди смятенных! — дрогнувшим голосом, по-латыни, сказала Екатерина, вновь прикалывая графу снятую с него Елисаветой Александровскую звезду.

— Пресветлая, пресветлая! — произнёс Бестужев, старчески всхлипнув и костлявой рукой ловя и целуя украшавшую его руку.

— Semper idem! — всегда одинаковому! — продолжала Екатерина, взяв со стола цепь Андрея Первозванного и склонясь с нею к Бестужеву.

— Чем возблагодарю? Чем отслужу? — восклицал, безнадёжно махая руками и склонив голову, худенький, с жидкой косичкой, старик.

— Возвращаю вам чины, — произнесла, приподняв графа, императрица, — с переименованием вас в генерал-фельдмаршалы, но тем не ограничусь… Манифест о вашей невинности — она мне доподлинно известна — будет обнародован беспродлительно… Не государыня, покойная моя тётка, — бесстыдный нрав ваших завистников и клеветников во всём прошлом виновны…

— Великая! Великая! Спасительница, матери отечества титло присуще тебе… я предложу, внесу, объявлю…

— Э, батюшка, Алексей Петрович, много ещё допрежде того поработать надо нам с тобой во благо народа… Садись-ка, потолкуем о вашем здоровье. Сына тебе маво покажу; вырос… Позови, Григорий Григорьич, его высочество…

Орлов ввёл белокурого, курносого, с миловидным лицом, робкого мальчика.

— Худенек, ох, худенек он у тебя, матушка государыня! — произнёс Алексей Петрович, разведя руками и пристально оглядывая робкого бледного ребёнка.

— Чем же, батюшка граф, он худ? дитя, как дитя…

— Худ, ох, худ и тонкогруд! — ощупывая холодными, костистыми пальцами шею и руки Павла Петровича, продолжал Бестужев. — Кто, позволь, у тебя глядит за ним из лекарей-то, из лекарей?

— Фузадье и Крузе…

— Des tumeur dans les parties glanduleuses… et puis cette paleur…[203] о, поработать следует, — воздух, приличный моцион… Да я ничего, матушка! что ты! Иди и ты, сударь, играй… Вырос молодец, былинкой встрепыхнулся. А ухо, пресветлая, востро надо держать, востро… Que Dieu benit, ce delice de l'auguste mere, de l'Empire et de nous tous…[204]

— Вы, батюшка Алексей Петрович, уж известны дарами в медицине, — перебила его не ожидавшая с этой стороны натиска Екатерина, — бестужевские, сударь, капли ваши в моду везде вошли, и я сама ими с успехом пользовалась. Но в чём видите опасность сыну?