Мирович

— Да всё о том же: ненадёжен, в оспе ещё не вылежал! — продолжал, смотря в окно, Бестужев. — И ты, пресветлая, на старого за правду не сетуй. Меры надо принять…

— Какие меры?

Бестужев пожевал губами.

— Павел Петрович-от, милостивая, даст Бог, окрепнет, вырастет… Да всё это токмо гадания… Ну, а как, упаси господи случая, корень-то, древо твоё, с таким слабым отростком, да пресечётся?

— Всё в руце Божьей.

— А вот выход-то и есть, и есть! — сказал, быстро, из-под кустоватых бровей, устремив к ней глаза, Бестужев. — Другая-то августейшая отрасль, другая… О прочей фамилии его не говорю — он страстотерпец один.

— Вам доподлинно, Алексей Петрович, известно, — сказала Екатерина, — я всей душою болею о принце Иоанне… Заботы советуют, снисхождение. Но то одни лишь слова. Не слепа я, сама вижу. Да что делать-то, вот задача. Будь Павел девочкой, можно б было подумать хоть бы и о соединении этих двух отраслей, о браке…

— Брак возможен, — произнёс Бестужев, тихо поскрёбывая ногтем о сухой свой подбородок, — осуществим! Ты только отечеству, его покою жертвующая, того захоти…

— Как возможен?

— И не такие из могилы-то на свет Божий, к помрачению гонителей, обращались! Меньше месяца назад, — как бы кому-то грозя и глядя в окно мчавшейся кареты, сказал Бестужев, — и я проживал сермяжным, посконным колодником, в горетовской курной Ну, а теперь, всемилосердная, возблагодарив тебя, ещё померяемся с врагами-то… Что глядишь, мол, рехнулся старый?.. Ну-ка, бери мужества да, благословясь, всенародно и обвенчайся с бывшим российским императором, с Иоанном Третьим Антоновичем…

— Кто? я?! — воскликнула Екатерина, отшатнувшись в глубь кареты.

— Да, богоподобная, ты, мудрая, не похожая на других, — спокойно, с сложенными руками, глядя на неё, ответил Бестужев.

— Возможно ли? Шутите, граф. Лета мои, отношения…

— Благослови только господь, — набожно приподняв шляпу и перекрестясь, продолжал граф, — годов самодержцы не знают, Лизавету за Петра Второго, слияния ради, ведь сватали ж?.. А ему было всего тринадцать годов… Да и что же. Вам, государыня, тридцать третий; принцу Иоанну двадцать два исполнилось… На десять лет; разница, согласитесь, не велика. Решитесь… Сольются две близких, кровных линии. Павел останется наследником… А на случай — господь волен во всём — наготове будет и другой, любезный народу отпрыск…

Лошади неслись. Спутники молчали.

«Так вот что созрело в тайнике твоей смелой, непроницаемой, как морская бездна, души! — думала Екатерина. — Я угадала… В тишине ссылки ты обдумывал всё это, готовил. Ужли ж из корысти, чтоб воскресить только, усилить этим новым, смелым до дерзости прожектом прежнее своё влияние, прежний фавор? Посмотрим… хорошо ли, что я затеяла?»

Чаща леса поредела. Передовой факельщик замедлил, остановился. Карета поравнялась с купой дерев. Между них виднелась изба лесника. Возле стояли экипаж Панина, ямщики, лошади и виденный у Пеллы фургон.

— Перемена почтовых, — сказал, подойдя к дверцам, Панин.

— Кажись, посторонние, — произнесла, оглянувшись на фургон, Екатерина. — Узнали?

— По делу в Питер какие-то; кормят лошадей.

Императрица с Бестужевым через сени вошла в небольшую опрятную комнату. С ними встретился вышедший оттуда пожилой военный. За столом, перед свечой и тарелкой жареного, сидел длинноволосый, в тёмном кафтане, худой и бледнолицый юноша. Он жадно, с торопливым удовольствием, ел, почти не заметив вошедших.

Екатерина, присев с Бестужевым у двери, несколько минут робко и пристально вглядывалась в незнакомца, неряшливо и молча, крепкими выдающимися челюстями жевавшего вкусный кусок.

— Куда, сударь, изволите? — ласково спросила императрица.

Рассеянные, усталые и будто глядевшие внутрь себя глаза проезжего тупо и дико уставились в вошедших особ.

— Издалека ль едете? — повторила Екатерина.

— Вот… и… — заикнулся и перестал жевать незнакомец, — опять взяли… опять повезли… Чуть не утонули на озере, у Морья… барку разбило! В Кексгольме держали, опять сюда тащут…

— Куда же ваш путь?

— А нешто я сведом? — ответил, сердито нахмурясь, юноша. — Возьмут и повезут. Новая, видно, царица потребовала на эко диво поглядеть. Что им, владыкам-то, — резко и громко засмеялся он, — что полгода, гляди, и новые… И меня велено звать Гервасием, а не Гришкой, да не хочу — а хочу зваться Феодосием… притом… бесплотный…

— Уйдём, пьяный неуч, — шепнул Екатерине Бестужев, — либо сущеглупый — я их смерть боюсь.

— Вы же сами кто будете? — спросил незнакомец.

— Мы здешние помещики…

— Муж и жена?

— Верно сказали.

Юноша ещё громче во всё горло захохотал и вдруг смолк.

— Старенек муж-от ваш, — сказал он, злобно упёршись глазами в Бестужева, — горох бы тебе стеречи или с огорода вороньё гонять… скрючился, скомсился, злюка, шептун…

Проговорив это второпях, путаясь, точно его прорвало, юноша опять осёкся и бешено, дико захохотал.

— Да уйдём же, матушка! Охмелел он! — шепнул, привстав, Бестужев. — Вишь как дерзостен, сквернословец, шатун…