Мирович

Резная лаковая дверка отворилась в углу комнаты. За нею показалась пола бархатного вишнёвого халата, звезда на лацкане и румяное, удивлённое, а вместе смеющееся лицо: густые чёрные брови, карие, с поволокой и краснинкой, глаза и вздрагивавшие от позывов к смеху крупные и влажные, добрые губы…

— А що, земляче, пиймав? — раздался голос пышущего здоровьем, сорокалетнего вельможи, узнавшего в госте земляка.

Яков Фёдорыч упал перед ним на колени. Граф Алексей Григорьевич Разумовский милостиво ободрил растерявшегося просителя, ласково ввёл его в свой кабинет, усадил в кресло и стал расспрашивать, кто он и как сюда попал.

— Знаю, знаю, сердце… Но неужто на волах? — спросил, удивлённо подняв брови, Разумовский. — Не шутишь? Так-таки, голубе сизый, на воликах, да ещё, может, и на серых?..

— На сирых, ваша графская светлость, на сирых…

— И погоныча, хлопчика, верно, взял?

— Сына… подросточка…

— Давай же его, голубоньку, сюда, может, и песни играет? где он?

— На лугу, у нового дворца, скотину с собакою пасёт.

— Как? где?..

Мирович объяснил. Граф окончательно покатился со смеху…

— Вот так придумал! — бархатным певучим горлом выводил Разумовский. — Кто ж тебя ко мне направил?

Мирович рассказал о своей встрече с кофи-шёнком графа, который и на квартире, у тёщи своей, обещал его пристроить.

— Какой кофи-шёнк? и что ты, диду, городишь? — опять зашевелил поднятыми бровями граф. — Земляк? И толстый? А!.. Так вот оно кто… Юрченко Абрашка! Ну, назвался же, собачий сын, каким титулом… А он у меня за подручного в поварне на людской… Кофи-шёнком же, друже, у меня француз Бриошь, и такая, скажу тебе, шельма искусная да гордая, что Абрашку ещё за вихры отдубасит, как узнает о его самозванстве… Так, так, он самый и есть! И у его тёщи, Бавыкинши, свой дом на Острову… И отлично…

Разумовский позвонил.

— Езжай же ты, сердце, к ней, — сказал он, — а завтра в эту же пору — или нет, постой, — лучше к вечеру, — будь ты опять у меня, да непременно с сыном и на волах… Тогда и о деле твоём потолкуем. А теперь некогда — еду во дворец.

За стеной послышалась суета. Поспешно вошёл разодетый в золотую ливрею слуга, за ним — другой.

— Торох, торох, посыпался горох!.. Эка, пентюхи… Вы спите там, — сказал Разумовский, — а тут, чтоб чёрт так и эдак побил вашего батька, добрый человек дожидается… Позвать повара Абрашку.

Вошёл Абрам. Мирович глазам своим не верил: куда делась важность мнимого кофи-шёнка — и живот осунулся, и куда-то в камзол спрятался двойной, вспотевший подбородок.

— Не пьян сегодня? — спросил, строго хмуря брови, граф. — Ну и отлично! редко с вами, архибестии, бывает… Так вот же что… Бери ты, Абрашка, вот сего сизого голубя к своей тёще на постой, да береги его, слышишь, пуще глазу… Угости там, успокой и покажи ему и его хлопцу столицу… А это ему пока на расход.

Граф бросил повару кошелёк.

На другой день государыня Елисавета Петровна пила у графа, в Аничковом саду, вечерний чай. Прибыла она из Летнего дворца, где теперь Инженерный замок, на катере с гребцами и с роговою музыкою. Катер въехал из Фонтанки прямо в пруд, бывший тогда среди Аничкова двора.

Государыне в саду графом были представлены Яков Фёдорыч и его сын Василий. Мальчик играл императрице на торбане, пел «Горлицу», «Гриця», плясал «трепака» и декламировал хвалебный, в честь царицы сложенный в то время киевскими бурсаками, кант. Государыня прослезилась. Но спустя недели три, когда ей от сената доставили справку о том, за что её покойный родитель отобрал в казну имения Мировичей, она не нашла возможным исполнить просьбу Якова Фёдорыча.

— Чудасия, мосыпане, да и полно! — воскликнул, топорща брови, не успевший в своей протекции Разумовский. — Не всё, братику, по-нашему! — пивень каже куд-кудак, а курочка — не так! Но дело твоё, не унывай, ещё выгорит… Докажи, чуешь, что в отобранных у вас поместьях были родовые, собственные маетности твоей матери. А без того — чтоб им болячка! — не можно… убей Бог, не можно… Посуди… сенат в твою пользу не доложит… Сказано: москали! лыком вязано, в лыках ходит, под лыком спит… Видишь, сердце, какие у них прицепки да щупы — на три аршина, собаки, под землёй щупают. Нельзя… финанции, казённый интерес!..

Слёзы прошибли Мировича. Он не ожидал отказа и неуспеха, когда добился свидания не только с графом, но и с царицей, подбирал, что бы ещё сказать, и не находил слов.