Миры и столкновенья Осипа Мандельштама

Как голубь, если налетается,Вдруг упадает в синий таз,Я верю, Пушкина скитаетсяЕго душа в чудесный час.И вдруг, упав на эти строки,Виет над пропастью намеки.

Платком столетия пестраПоет — моей душе сестра.Но я почти что чту мечту,Когда та пахнет кровью снега…(V, 48)

Эта чтимая мечта и есть печать на письме, переданном духами, как почтовыми голубями. Печать на белом конверте, как пятно крови на снегу. Пушкинскую душу здесь отражает не серебряный самовар, а медный таз с водой на голубятне, в котором наблюдают полет турманов в небе. Поэт — верный и вечный истолкователь знаков небесной сини. Сама хлебниковская синь — знак, signe, пломбированный звуковой (цыган

ской) материей лебединого полета и пения.

Отношения Хлебникова с Пушкиным формируются на основе все более и более конкретизирующихся разграничений живого и мертвого. В «Ка» поэт воображает себя вороном, приносящим живую и мертвую воду. Тень души (во всех ее перечисленных вариантах, вплоть до камня) — живое начало поэтической речи. Металлическое воплощение (бронзовый, медный памятник, пушка) — мертвое, застывшее, некрофильское представление толпы о своем идоле. Истинное воспоминание о нем — только лицом к лицу в настоящем, воспо-мин-ание это держится определенным физиогномическим рисунком, миной Пушкина («vrai singe par sa mine») и правилами чтения этого рисунка. Мертвечина пушкинских памятников не знает этой живой обезьяньей мины. Мандельштамовское «О, как мы любим лицемерить…» — не гримаса лица, а его застывшая мера, гипсовая маска смерти. Об этой живой, вечноменяющейся мине хлебниковская повесть «Ка». А в его стихотворении «Одинокий лицедей» культом черни застывшая мина превратится в каннибальский оскал Минотавра. Безмозглым подражателем оказывается не обезьяна, а российский попугай из торговой хижины на Ниле, вторящий Аменофису-обезьяне, когда тот «играет на лютне»: «Ручной попугай из России: „Прозрачно небо. Звезды блещут. Слыхали ль вы? Встречали ль вы? Певца своей любви, певца своей печали?“» (IV, 66). Едкая шутка дуплетным зарядом направлена в Ходасевича и в Гумилева, певца Африки и автора стихотворения «Попугай». И вот почему. В дебютном сборнике Ходасевича «Молодость» (1908) пушкинские строки простодушно (да что там — попугайно!) повторены в элегии «Поэт»:

Печален день, тоскливо плачет ночь,

Как плеск стихов унылого поэта:Ему весну велели превозмочьДля утомительного лета…«Встречали ль вы в пустынной тьме леснойПевца любви, певца своей печали?»О, много раз встречались вы со мной,

Но тайных слез не замечали.(I, 84)

Зооморфный язык полемики был предложен самим Ходасевичем. Сдвигологическая шутка Хлебникова о «львах» восходит к статье Ходасевича «Игорь Северянин и футуризм», опубликованной в московской газете «Русские ведомости» (1914, 29.IV и 1.V), где автор расправлялся с кубофутуристами:

«Возражения, сделанные нами футуризму, крайне просты. Но других и не надо: было бы смешно говорить о динамите, когда одного толчка, одного дуновения свежего ветра достаточно для разрушения этого карточного небоскреба. Кажется, единственным прочным основанием его была мода. Но моде этой пора проходить. Нам пора понять, что не только над Тарасконом, но и над нами сияет магическое тарасконское солнце, в котором так легко принять кролика за льва. Вспомним это — и марево рассеется. Но не будем гордиться тем, что мы „преодолели“ футуризм, не станем радоваться победе над безобидным футуристическим кроликом. Лучше сделаем вид, что мы и не думали принимать его за льва, а только немного поиграли с ним, — и довольно. Иначе все мы рискуем оказаться храбрыми, но немного смешными Тартаренами из Тараскона. Докажем футуризму, что и мы — не наивные провинциалы, принимающие всерьез их невинные, их микроскопические дерзости» (I, 432).

Хлебников парирует выпад Ходасевича воинственным и язвительным стихотворением «Воспоминания». Ядовитая стрела этого анчара цели не достигла — текст был опубликован лишь в 1924 году после смерти Хлебникова и временной его запал был утрачен, хотя и печатал его журнал «Русский современник». Приведем его полностью: